Жилец - Михаил Холмогоров

– Да, я это слышал. Троцкий, помнится, в Одессе проповедовал, когда французы ушли. Только что-то Льва Давыдыча последнее время все меньше видно. Болеет много.

– Не в Троцком дело. И не в его бреднях о мировой революции. Дело в том, что мир, западный мир давно понял, что Советский Союз – это реальность. И с реальностью приходится считаться. Друг перед другом и в газетах для своего быдла можно сколько угодно надувать щеки, но сами-то вершители судеб давно ищут способы активного примирения с нами. А связующие нити отнюдь не у Чичерина – они в руках Феликса Эдмундовича. Для умного чекиста нет никаких границ – даже в те государства, которые официально не торопятся признать Советы. И мы с вами, Георгий Андреевич, сможем вполне безнаказанно гулять по любой столице мира.

– Может быть, может быть. Но в моем положении думать об этом неуместно. Пора о душе позаботиться.

– Душа не убежит. Без нашего, кстати говоря, дозволения. А я вам предлагаю участвовать в той власти над миром, что нам доступна. Фелицианов, пойми, мы уже давно, хоть и неявно, владеем всей планетой. Еще несколько лет, и правительство в Париже, Берлине или Вашингтоне будет формироваться в Москве. Никто этого и знать не будет, только покорные избиратели, как стада баранов, пойдут голосовать за того президента, который устраивает товарища Сталина. А народу своему пусть лопочет, что вздумает, может, и самые антисоветские речи, только делать будет по-нашему. А ты и я будем сидеть в кафе на Монмартре или играть в рулетку в Монте-Карло и тихо наблюдать, как свершается наша воля.

Странное дело, Лисюцкий озвучил те картины, что мелькнули в сознании Георгия Андреевича в тот миг, когда рука тянулась к пресс-папье. Он видел и столик под тентом на Монпарнасе, и газету «Фигаро» с итогами последних выборов в английский парламент и фотографиями депутатов, избранных усилиями вездесущего ОГПУ. Смешно, право.

– Во-первых, я не давал вам основания называть меня на «ты». А во-вторых, как я полагаю, чашечка кофе на Монмартре весьма дорого мне обойдется. Вы же каких-то действий потребуете.

– Вовсе не обязательно. Действовать буду я.

– А я прикрывать. Спасибо, увольте. К тому же властолюбие не входит в число моих достоинств.

– А речь не идет о власти. Тут охотники и без вас найдутся. Вы все страдали, что не можете найти точку созерцания. Так я вам ее даю. Самая выгодная и безопасная точка созерцания – не «под» и даже не «во», а при власти. Вы все видите, все понимаете, с вашими мозгами и анализируете великолепно. А при желании можете влиять на события.

– Вот уж чего меньше всего хотел бы – так это влиять на события. Это уже не созерцание. Да и точка для созерцания не самая чистая. Она потребует порой и замутнить взор. А взору нужна свобода.

– Далась вам эта свобода! Человек вполне обходится без нее. Революция освободила массы, а теперь они сами под ярмо просятся. Сейчас как раз тот редкий исторический момент, когда истинную свободу получают управляющие ярмом. У вас есть шанс. Может быть, да не может быть, а точно – последний. Или мы на вас навесим это ярмо сейчас и навсегда.

– Опять пугаете?

– Нет-с, ставлю вас перед суровой реальностью. Вы же умный человек, к тому же борец с предрассудками. Что ж вы сами за них цепляетесь? Не вы ли Ницше проповедовали девушкам-курсисткам году этак в шестнадцатом? А когда вас приглашают в белокурые бестии – назад к зануде Канту с его пошлостями – звездное небо над головой, нравственный закон внутри нас? То-то вы в гражданскую этих господ-идеалистов с нравственными законами в белой армии не навидались.

– Вы бы мне еще детские грехи попомнили!

– Нам достаточно тех, что в вашем деле. Но в наших же силах и забыть их на время.

– Какое время?

– Пока мы убеждены в вашей благонадежности.

– Хороша свобода – с вечной оглядкой на казенную папку в ваших сейфах.

– От этого не гарантирован в нашем отечестве никто. Если вы будете достаточно благоразумны, о папочке можете позабыть. Многого от вас и не потребуется. Больше того, мы сделаем вас фигурой, демонстрирующей всему миру полную свободу взглядов. Отправим для начала в гости к Максиму Горькому на Капри, отдохнете, о судьбах русской литературы всласть наговоритесь. Вернетесь профессором. А можете и вообще там остаться. И тогда уж свобода говорения для вас – полная.

– Поздно, Люциан Корнелиевич. Я остыл к литературе. А к мечтам о славе тем более.

В ответ получил долгий иронический взгляд. Лисюцкий усмехнулся, привстал со своего места и открыл сейф. Недолго порылся в нем и извлек две папиросные пачки.

– Это изъято в кармане вашего пальто – вещественные доказательства. Изобличающие, так сказать, документы. Ваш почерк?

Почерк был, несомненно, фелициановский, на одной коробке беглою Жоржевой рукой было написано: «Подмена. У них нет народа. Есть массы». На другой – сентенция Левушки: «Дикт. прол. а тирания – одного». Почерки у братьев схожие, ну пусть и думают, что я один, решил Георгий Андреевич. А мне – урок. Как легко превратить папиросную коробку, на которую присела летучая мысль, присела и осталась дожидаться развития в глубине не расчищенного от мусора кармана, как легко превратить ее в изобличающий Документ. Вещдок. Вспомнил, хоть и не сразу, откуда эти коробки – с Левушкой недели за две до ареста зашли в кафе, братец был рассеянно-сосредоточен, и, хотя говорили тогда о его личных перспективах, он набросал эти слова на коробке, чуть не забыл на столе, Жорж схватил в последний момент, прочитал, усмехнулся, спрятал от чужих глаз… Ненадежно, как оказалось. Своя же – бог мой, столько лет во внутреннем кармане! – она ж там аж с осени двадцать второго, ну да, после проводов Брагина только об этом и думалось, и разговаривалось, тогда и записались эти фразочки в чьем-то доме, куда забрели большой компанией. Фамилия Брагина и отговорку нашла.

– Почерк мой, но мысли не мои. Я записал их за Иваном Николаевичем Брагиным. Его выслали в двадцать втором.

– Не оправдывайтесь, Фелицианов. Кто б ни был автором, фраза останется за вами. Но я к тому, что хоть и оставили вы мечты о славе, интеллигентский инстинкт – записывать любую чушь, что взбредет в голову, неистребим. А тщеславие что ж, оно вернется при благоприятных обстоятельствах. Так что остыли вы к литературе, не остыли – это еще большой вопрос. Ну а к женщинам-то вы не остыли! А на свободе могут быть оч-чень, скажу я вам, пикантные варианты. Я, пожалуй, открою окошко.

И снова, как давеча, хлынул шум свободы с Лубянской площади. И ветерок морозный ворвался в душный кабинет.

– Пикантные варианты хороши для гимназистов-старшеклассников. В моем возрасте, признаться, это утомительно.

– Утомительно при безденежье. Эти пикантненькие претензии предъявляют, им развлечений хочется, то шубку новую, то в Сочи… Но для нас это не проблема, мы и в Париж можем с дамой сердца прокатиться, и в Венецию. Мы можем все, Фелицианов. Все удовольствия, которые в силах придумать человек, доступны сотруднику ОГПУ. Вы что думаете, органы – кнут партии и все? Нет, голубчик, мы и в политике пряника виртуозы. Только пряник-то наш не для всех. Много званых, да мало избранных. Куда можно деть званых, вам теперь известно. Но я вас призываю в скромные ряды избранных. Из-бран-ных. – Последнее сказано с похотливой вкрадчивостью, чтоб в душу проникло и улеглось с возможным удобством.