Жилец - Михаил Холмогоров

– Да, знаете, приходится такое хозяйство держать, – вслух ответил на фелициановские мысли хозяин кабинета. – Мы ж тут, бывает, круглые сутки, в буфет не набегаешься. Так вы пейте, пейте кофе-то, я вам и сахару положил.

С чего бы такая любезность? А запах уже готового кофе дразнит ноздри, сползла сонная апатия, и рука сама тянется за стаканом. Этот мерзавец умеет варить не хуже александрийского араба. С первым глотком пробудилась головная боль – мгновенная и глубокая. И тут же молоточки стали давать отбой, медленно, медленно отступая перед ясностью сознания.

А двойничок протягивает пачку папирос.

– Я, кажется, доставил вам удовольствие. А затянуться в процессе питья кофе – истинное блаженство. Курите, не стесняйтесь.

Фелицианов решил не стесняться. Когда еще раз такое выпадет? Только не расслабляться. Не к добру такая щедрость.

Лисюцкий дождался, когда задышал ум арестанта и ожили его глаза, начал новый приступ:

– Мы с вами, Георгий Андреевич, представляем собой тот неглубокий слой общества, который лишен исторической перспективы и подлежит, за редкими исключениями, поголовному истреблению.

– Вы-то, гражданин следователь, с какой стати?

– Да ведь я тоже кое-какой курс наук прошел – четыре года в Казанском университете, юнкерское училище…

– Это еще не дает вам права считать себя так называемой прослойкой. Тут и кое-какие нравственные основы неплохо бы помнить.

– Ну насчет нравственных основ можно и поспорить – вы ж сами ниспровергали буржуазную мораль, ханжество… Расчищали дорогу. А что до моей принадлежности к прослойке – так я тоже много разных книжек читал, ну и размышлял кое о чем. Выводы делал. Вот одним из них только что поделился с вами. Никто ведь вслух предписаний об истреблении интеллигенции не выскажет и даже декрета не издаст, а только все к тому идет. И то, что сегодня происходит с вами, – это еще цветочки.

– Что вы меня пугаете? Я давно это понял и без вашей помощи. Да, кстати, по своему сегодняшнему социальному положению я – рабочий соцкультбыта. Так записано в профсоюзном билете.

– Бьют не по билету, а по личности. Бог шельму метит. Вы, Георгий Андреевич, шельма меченая и в составе пролетариата не затеряетесь. Уже не затерялись – мы ведь вас извлекли.

– Да, извлекли. И готовите, как агнца, на заклание. Мол, политика партии такова. Будто я без вас не знаю, что «у нас интеллигенция не мозг нации, а говно». Так, кажется, ваш Ильич высказался на сей счет?

– Именно в этих словах, уважаемый Георгий Андреевич. Приятно, скажу вам, поговорить с догадливым человеком. Между прочим, что б вы там ни проповедовали о нравственных основах, а у нас десятки подтверждений тому, как прав был товарищ Ленин. Вы себе не представляете, какие лица из числа русской интеллигенции, с какими репутациями согласились сотрудничать с нами. И из каких низких, на ваш, конечно, взгляд, побуждений. Потомки, если узнают, ахнут.

– Так вы и меня хотите подвести под ленинское определение? Гран мерси. А что до тех, кто решился вам прислуживать… это их личное дело. Их совести.

– Ошибаетесь. Разума. Люди поняли, за кем стоит реальная сила.

– За кем реальная сила, я понял еще в тысяча девятьсот двадцатом году. Именно поэтому сижу тихо, ни в какие заговоры не лезу, своих взглядов не демонстрирую. По мере сил зарабатываю на свой хлеб. На кой черт я вам сдался? Видите, «за что?» я уже и не спрашиваю.

– А на тот черт, дражайший Георгий Андреевич, что мы с вами хоть и говно, по-ленински говоря, но – мыслящее. Сомневающееся. Догадливое. И нет такой щели, где интеллигент может укрыться от карающей руки советской власти. Нас еще терпят, пока не вырастили новой, такой, какая нужна. А советской власти нужна такая интеллигенция, которая знала бы свое дело и не более того. Во всем остальном полагалась бы на политику партии, верила б слепо и безоговорочно в каждое слово, напечатанное в газете «Правда». И, повторяю, ничего бы не анализировала, ни о чем бы не догадывалась.

– Это уже не интеллигенция. А как раз то, что подходит под формулу товарища Ленина. Да только вряд ли удастся воспитать такую. Умственный труд немыслим без сомнений и догадок. Вы просто добьетесь молчащей интеллигенции. Которая не будет бегать по Москве со своими догадками и вываливать их первому встречному.

– «Молчи, скрывайся и таи»? Не поможет. От русского интеллигента, знаете, эдакая эманация исходит. Ее не скроешь ни молчанием, ни открытым враньем. Впрочем, вранье-то нас бы устроило.

– Имел случай убедиться.

– В вашем положении подобные шутки неуместны. Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю. – Лисюцкий начинал злиться. Он терял управление мыслью, разговором, собственный план утрачивал стройность и последовательность, он ведь уж добрый час бьется, а к цели так и не приступил. Но главное-то – кураж, утренний кураж исчез и не подавал признаков жизни. Ум не поспел за вспышкой ненависти, и Лисюцкий, сам того не ожидая, брякнул: – А что до вашего молчания, так оно, Фелицианов, не абсолютно. Не далее как двадцать седьмого января, беседуя на скамеечке со своим гимназическим приятелем, вы позволили себе такой пассаж. Я не вижу большой разницы, сказали вы, между каким-нибудь красногвардейцем и тем охломоном, что вашего Баумана пришиб. Вся разница в подстрекателях. Одного какой-то Дубровин науськал, другого Ленин, а хороши все. Это ваши слова, Фелицианов?

Будто по лицу ударил! Бросило в жар, жар отпрянул, и холодный пот заструился по груди.

– Что ж вы так побледнели, голубчик? А-а, догадываюсь. Вы все пытались скрыть от нас свою встречу с троцкистом Смирновым. Как видите, не вышло. У нас не любят игры в прятки. Смешной человек этот Смирнов. Все в революцию играет. Никак не поймет, что время революций прошло, страна уже другая. И народ за покой, за то, чтоб его не трогали, вчерашнего вождя на первом же суку повесит. Ну ничего, пусть поиграет.

«Жорж, возьми себя в руки, возьми себя в руки, Жорж», – подавал себе напрасные команды, а в голове путались дурацкие вопросы, память обозревала шалман, дворы и переулки, скамейку на Страстном… Да, там какая-то барыня из бывших выгуливала собачку, миловалась пара напротив, мастеровые за спиной пришли чинить бордюр… Ну и что с того? Все это теперь несущественно, главное, сам греха на душу не взял.

– Откройте окно, мне душно.

– Нельзя. Простудитесь. А мне, повторю еще раз, вы нужны здоровым. И не надо так волноваться, я просто-напросто показал вам, что ОГПУ не даром ест свой хлеб. Вы все силы положили, тайну берегли, а она нам не нужна. Сегодня не нужна. Когда понадобится – вспомним. А можем и не вспоминать. Если будете хорошо вести себя и активно сотрудничать с нами.

– А где гарантии? Не вы ли мне только что объясняли, что интеллигенция обречена? Очень убедительно и доходчиво.

– Я, я. Но всякое правило подтверждается исключением. Я и думаю остаться именно таким исключением. Хотел бы вам посоветовать сделать то же. И, как видите, прилагаю силы, чтобы помочь. Поймите, дорогой, советская власть надолго, на всю нашу жизнь, вы ее, хоть сто лет проживите, не перетерпите. Недолог день, когда весь мир будет наш.