Жилец - Михаил Холмогоров

Никуда его конвоиры не делись – вот они, все три добрых молодца молчаливо стоят в коридоре. Указали, где туалет, ванная, во все прочие помещения – «Не положено!» И, как часовые у мавзолея, замерли у дверей, невесть куда ведущих.

Не положено так не положено, Георгий Андреевич вернулся в гостиную. Опять ходил из угла в угол, отмерив по диагонали одиннадцать шагов. Так ни до чего не додумавшись, из простого любопытства – он не намеревался делать этого – развязал тесемки.

Титульного листа не было. Ни названия, ни фамилии автора. Почерк витиеват, особенно на первых страницах, с вычурными писарскими кудрями вокруг прописных и тех элементов строчных, что витают над строкой или играют под нею. Текст начинался, как у каждого третьего графомана, с весеннего пейзажа: «Весна в тот год выдалась поздняя, зато дружная». И пошло-поехало: ручейки, зеленя, птички райские щебечут… Страниц семь усердного и равнодушного описания природы, знакомой Фелицианову по гимназическим каникулам на Кавказе. Действие, видимо, происходило там, в долинах Терека. Но до действия далеко – длинная и корявая этнография русских поселений на границе с Чечней и Дагестаном, быт казачества, долгое, страниц на сорок, детство с материнской лаской, отцовым ремнем и обидами на драчливых товарищей, преодоленными упорными тренировками с бодливой козой и воспитанным в самом себе бесстрашием.

Один эпизод, впрочем, растрогал Фелицианова: козу Маланью, на которой мальчик отрабатывал приемы борьбы, зарезали и съели. Сильные искренние чувства каким-то образом передаются робкой на перо руке, неведомо как находятся точные слова и к месту.

Мало-помалу Георгий Андреевич втянулся. Оказывается, за эти месяцы он страшно соскучился по написанным буквам – в лагере даже клочка газеты не увидишь, о книгах и говорить нечего. В студенческие годы он занимался немного редактированием – в основном статей для одного мелкого декадентского журнала, изредка попадались рассказы, но с романом он имел дело впервые. Впрочем, романом эту аморфную громаду текста назвать трудно – концы не вязались с концами, своенравная мысль убегала от самого автора. Но уже забрезжили какие-то собственные соображения, тут, конечно, есть что доводить до ума. Хорошо бы с автором поговорить.

В норму Георгий Андреевич не уложился – страниц за сорок до нее в глазах зарябило, в них будто песком брызнули. Поскольку читал он, лежа на диване, так и заснул, не раздеваясь, убаюканный перинной мягкостью.

Разбудили, как в лагере, в шесть утра.

В половине седьмого явилась девица – официантка? горничная? – в белом крахмальном передничке, молча внесла поднос: черный кофе, две булочки-бриоши, глазунья из двух яиц, кубик масла. И это тюрьма?

Да, тюрьма. Те же охранники, и тот же окрик: «Сюда не положено!»

После кофе чтение пошло легче, и часы глотались вместе с текстом стремительно и незаметно.

* * *

Штейн явился на третье утро.

Интересная у него манера – вести разговор, будто последняя фраза отзвучала только что.

– Вы, Георгий Андреевич, как я понимаю, приняли наши условия.

– Никаких условий я не принимал, тем более что ничего толком о них не знаю. Вы оставили меня в полном бездействии, наедине вот с этой папкой. А как человек грамотный и по чтению стосковавшийся, я и стал ее читать. Но это вовсе ничего не означает. – Фелицианов счел уместным держаться с непосредственной, простодушной наглостью. Терять ему все равно нечего – комфортное перемещение через полстраны из барака в особняк Георгий Андреевич отнюдь не считал приобретением, он ждал подвоха.

– От вас пока больше ничего и не требуется. А в дальнейшее сами втянетесь. – Тут Штейн позволил себе подхихикнуть. – И надеюсь, что после физических упражнений на свежем воздухе вы с особым старанием начнете трудиться на том поприще, к которому призваны, так сказать, от природы. И получили соответствующее образование.

– Покупаете вдохновение?

– Я не хуже вас знаю, что не продается вдохновение. – Фелициановская реплика привела Штейна в раздражение. – Нет, от вас и ваших товарищей потребуется только рукопись правдивого, реалистического романа. И вы ее создадите. Чем чреват саботаж, я полагаю, вы поняли.

– Так вы хотите, чтобы я написал правду о том, как наши органы превращают свидетеля в обвиняемого, как простого, мирного обывателя путем логических подмен и шантажа заставляют признать за собой самые нелепые преступления? Как в лагере на политических натравливают уголовную шпану, как доводят до полной дистрофии полуголодом и непосильными каторжными работами? Как издевается над заключенными вохра, бесчисленные надзиратели, кумовья? Последние полгода вдохновили меня лишь на такую тему.

– Не забывайтесь, Георгий Андреевич. Ваш срок только начался, четыре с лишним года впереди. И кстати, товарищ Шелуханов характеризует вас не лучшим образом и ходатайствует перед нами о возбуждении в отношении вас нового уголовного дела, поскольку на путь исправления гражданин Фелицианов не встал, общался с враждебными контрреволюционными элементами, в общественной жизни лагпункта не участвовал. И это в наших силах – удовлетворить ходатайство товарища Шелуханова или, наоборот, за честный, добросовестный труд на благо родины сократить ваше пребывание в заключении. Советское уголовно-процессуальное право допускает и такое. Нет, тему мы вам зададим сами.

– И что же это за тема?

– Да вот же – в той рукописи, что вы прочли. Терское казачество в революции.

– Не знаю, терский ли то был или донской, но в 1905 году из собственного окна видел, как лихой казак на коне загнал в наш двор курсистку и хлестал ее нагайкой.

– Казаки разные были. За красных целая дивизия воевала. И хорошо воевала, доложу вам. Да и товарищ Буденный из казаков, донских, правда, а не терских.

– Едва ли я могу быть полезен. Казаков после того случая невзлюбил на всю жизнь, да и в гражданскую нагляделся – у белых, замечу вам. И, честно говоря, никогда ими не интересовался. И это сочинение, – указал на папку, – не прибавило ни симпатий, ни интереса.

– Придется поинтересоваться. А материала у вас будет достаточно. – Штейн широким жестом обвел книжные стеллажи. – И это еще не все. В вашем распоряжении каталог Румянцев… простите, Ленинской библиотеки – можете заказывать все, что вам заблагорассудится. И копии архивных документов. Но самое главное – первичный материал.

История первичного материала, вкратце рассказанная Штейном, была такова. На румынской границе летом прошлого года в перестрелке был убит белогвардейский офицер, некто войсковой старшина Горюнов Алексей Пантелеймонович, пытавшийся тайно проникнуть в советскую Россию. Единственное, что удалось при нем обнаружить, – мешок с бумагами. Это были рукописи – дневники времен эмиграции с некоторыми отступлениями в область воспоминаний и какой-то нескончаемый роман. Бдительные местные чекисты сочли, что в рукописи зашифрованы какие-то ценные сведения. Долго ломали головы в Одессе, потом в Киеве, откуда мешок с рукописями попал в Москву, где наконец догадались, что никакого шифра тут нет, а есть просто незаконченный роман и дневник растерявшегося от великих потрясений человека. Рукопись дали на экспертизу известному писателю, тоже казаку, Спиридону Шестикрылову – его роман «Огненная лава» прогремел не так давно на всю страну и уже попал в школьные учебники. Спиридон, получивший в награду за шедевр советской классики редакторство в большом журнале, пришел в восторг от прочитанного и изъявил готовность немедленно печатать неведомый роман у себя. Да кто ж позволит в советском журнале печатать белогвардейца? Ленина с его широтой в этом смысле в живых уже не было, Троцкий свою былую силу потерял, к Сталину с подобной идеей и подойти страшно. К тому же роман этот был не закончен, он даже названия не имел, а расхлябанность композиции, отступления от вкуса, а то и элементарной грамотности отмечал и сам восторженный рецензент. Но Шестикрылов азартом своим заразил Менжинского, и Вячеслав Рудольфович, в молодости баловавшийся литературными упражнениями, нашел соломоново решение: роман дописать силами ОГПУ, автора назначить из вольных литераторов. Сам Шестикрылов от такой чести отказался. Он, видите ли, казак кубанский, а Горюнов – из терских; к тому же, утверждал гордый классик, его стиль давно, еще до революции, сложился, устоялся и признан народом. Как бы не обнаружили подмены! Нет, здесь нужен писатель молодой, малоизвестный…