Сочувствующий - Вьет Тхань Нгуен

После смерти Шеймаса для Беллами наступила пора призвать небесное воинство к сокрушительной воздушной атаке на логово Кингконга. В ответ на его призыв невидимая “летающая крепость”, Б-52, обрушивала на означенную цель тридцать тысяч фунтов неуправляемых авиабомб – не ради того, чтобы убить живых, а ради того, чтобы очистить почву от мертвых, стереть с лица матушки-земли улыбку хиппи и сказать миру: мы не можем иначе – ведь мы американцы. Эта сцена потребовала чрезвычайно трудоемких предварительных операций. Рабочие выкопали несколько траншей и не только залили в них две тысячи галлонов бензина, но и положили туда же тысячу дымовых шашек, несколько сотен фосфорных свеч, дюжины три динамитных патронов и несметное количество шутих, сигнальных ракет и трассирующих снарядов, дабы имитировать взрыв склада боеприпасов, полученных Кингконгом от китайцев и русских. Все с нетерпением ждали этого фейерверка, самого грандиозного за всю историю кинематографа. В этот момент, заявил Творец на недавнем общем собрании, мы покажем, что снимать наш фильм было все равно что отправиться на войну по-настоящему. Когда ваши внуки спросят, что вы делали во время войны, вы ответите: я сделал этот фильм. Я сотворил истинный шедевр. А откуда вы знаете, что сотворили шедевр? А оттуда, что шедевр – это нечто столь же реальное, сколь и сама реальность, а порой и еще реальнее. Когда война уже давным-давно забудется, когда все, кто ее пережил, умрут, когда их тела обратятся в прах, воспоминания в атомы, а чувства прекратят волновать кого бы то ни было, когда от войны останется только один абзац в скучном школьном учебнике, это произведение искусства будет по-прежнему сиять так ярко, что все поймут: это не просто о войне, это и есть война.

И тут кроется абсурд. Дело не в том, что заявления Творца были целиком лживы, – зерно абсурда часто прорастает из правды. Да, искусство действительно в конце концов переживает войну, его артефакты продолжают вызывать благоговейный трепет и через много лет после того, как суточные ритмы природы перетрут в пыль миллионы тел погибших воинов, однако я не сомневался, что Творец в его маниакальном эгоцентризме считает свое нынешнее творение более важным, чем те три, четыре или шесть миллионов убитых, к которым сводится истинный смысл войны. Они не могут представлять себя сами, их должны представлять другие. Маркс говорил о классе угнетенных, не сознающих себя как класс, но разве можно сказать что-нибудь более справедливое о мертвых, так же как и о статистах? Их судьба была до того бредовой, что они пропивали свой доллар в день каждый вечер, и я с радостью составлял им компанию, чувствуя, что вместе с ними умирает и маленькая частичка меня самого. Ибо меня все сильнее грызла совесть, я все отчетливей понимал, что зря надеялся повлиять на то, как мы будем представлены. Пускай я чуточку изменил сценарий и с моей подачи в него ввели несколько реплик от лица местных жителей – что с того? Я не пустил под откос этот уродливый бронепоезд и даже не сбил его с курса, я только сделал его путь более гладким как консультант, отвечающий за достоверность, это вечное жалкое оправдание плохих фильмов, мечтающих стать хорошими. Мне поручили следить, чтобы персонажи, которые мельтешат на заднем плане фильма, были настоящими вьетнамцами, говорили на настоящем вьетнамском языке и носили настоящую вьетнамскую одежду вплоть до того мига, когда их убьют. Покрой костюмов и звучание диалекта соответствовали реальности, но по-настоящему важные для такого фильма вещи вроде идей и эмоций оставались фальшивыми. Как младший подручный портного в крупном ателье, я отвечал за качество швов у наряда, созданного одними богатыми белыми людьми для других богатых белых людей. Им принадлежали средства производства, а значит, и средства представления, а мы могли надеяться разве лишь на то, что до нашей анонимной смерти нам позволят вклинить в общий разговор одно-два словечка.

Этот Фильм был просто сиквелом к нашей войне и приквелом к следующей, которую Америка собиралась рано или поздно затеять, а убийство статистов – либо реконструкцией того, что произошло с нами, либо генеральной репетицией следующего аналогичного эпизода, причем Фильм служил местным седативом для американского разума, чтобы до или после этого он не испытывал даже слабого беспокойства. В конечном счете, технология для реального уничтожения туземцев производится военно-промышленным комплексом, куда входит составной частью и Голливуд, добросовестно выполняющий свою роль по искусственному уничтожению туземцев. Я с запозданием осознал это лишь в день постановки последнего спектакля, когда Творец вдруг решил сымпровизировать с большим количеством оставшегося бензина и взрывчатых веществ. За день до этого, без моего ведома, мастера по спецэффектам получили от Творца указание подготовить к ликвидации и кладбище. В основной версии сценария Кингконг атаковал деревушку, минуя кладбище, но теперь Творцу захотелось дополнительно проиллюстрировать бессердечность обеих враждующих сторон. В новой сцене группа партизан-смертников укрывалась за памятниками, и по приказу Шеймаса на священное царство деревенских предков обрушивался град 155-миллиметровых снарядов, начиненных белым фосфором, стирая с лица земли как живых, так и мертвых. Поскольку Творцу нравилось удивлять окружающих, я узнал об этом лишь утром того дня, на который раньше была назначена съемка авианалета. Сюрприз, сказал Гарри. Вчера вечером ребята из отдела по спецэффектам закончили заряжать кладбище.

Я очень люблю твое кладбище. Это лучшее, что ты построил.

У тебя полчаса на прощальную фотографию, а потом будет ба-бах.

Это было всего лишь поддельное кладбище с поддельной могилой моей матери, но известие о том, что его уничтожат из-за дурацкого каприза, оказалось для меня неожиданно болезненным. Я решил, что должен в последний раз отдать матери и кладбищу дань уважения, но моих сентиментальных чувств никто не разделял. На кладбище царило безлюдье: киношники еще завтракали. Теперь между могил протянулась сеть мелких канавок, где поблескивал бензин, а к памятникам были привязаны сзади фосфорные и динамитные заряды. В траве высотой по колено, щекочущей мои голые лодыжки, прятались кучки дымовых бомб. С фотоаппаратом на шее я прошел мимо надгробных камней с именами покойников, списанными Гарри из лос-анджелесской телефонной книги, – скорее всего, их подлинные владельцы пока что и не думали умирать. Среди этих имен живых только имя моей матери находилось на кладбище по праву, и я стал перед ее надгробием на колени, чтобы с ней проститься. За семь месяцев погода осквернила ее снимок, сделав лицо на нем почти неузнаваемым, а красная краска, которой было выведено ее имя, поблекла и приобрела цвет высохшей крови на тротуаре. Черная тоска сунула свою холодную шершавую руку в мою, как случалось всегда, когда я думал о матери, чья жизнь была так коротка, перспективы так скудны, жертвы так велики – а теперь ей вдобавок предстояло вынести еще одно, последнее унижение ради развлечения праздной публики.

Мама, сказал я, прижавшись лбом к ее надгробию. Мама, я так по тебе скучаю!

Я услышал бестелесный голос упитанного майора – он посмеивался. Было ли это только мое воображение, или неумолчный шум природы и вправду куда-то исчез? В сверхъестественной тишине моего спиритического сеанса на могиле матери мне почудилось, будто я и впрямь вот-вот вступлю в контакт с ее душой, но как раз когда я напрягся, чтобы уловить ее шепот, могучий раскат грома вышиб слух из моих ушей. В тот же мир удар в лицо поднял меня с колен и швырнул сквозь огромный световой пузырь, выбив из фокуса – одно мое “я” видело, как летит другое. Позже утверждалось, что это был несчастный случай: сработал неисправный детонатор, а дальше началась цепная реакция, – но к этому времени я уже решил, что никакой случайностью здесь и не пахло. Все происходящее на площадке зависело только от одного человека, такого педантичного даже в мелочах, что он не забывал планировать еженедельное меню, – от Творца. Но в первый апокалиптический момент мое спокойное “я” поверило, что мою богохульную душу поразил сам Господь. Глазами своего спокойного “я” я видел, как мое второе “я” истерически орет и молотит руками в воздухе, словно птица с атрофированными крыльями. Перед ним взметнулась гигантская пелена огня, а сзади накатила такая мощная волна жара, что и он, и я утратили всякую способность что-либо ощущать. Исполинский питон беспомощности стиснул нас в своих объятиях, вновь слепив в единую личность с такой силой, что я на секунду потерял сознание и очнулся, лишь грянувшись спиной оземь. Теперь мое мясо было просолено, отбито и поджарено, а мир вокруг полыхал и смердел бензиновым потом, которым истекали мохнатые зверюги из черного дыма – они кидались на меня со всех сторон, гримасничая и меняя очертания. Новый могучий раскат вырвал из моих ушей затычки тишины, и я, шатаясь, поднялся на ноги. Мимо со свистом, точно метеориты, пролетали булыжники и шматки земли, и я обхватил рукой голову, а ворот рубашки натянул на нос и рот. Сквозь огонь и дым вела узкая тропка, и, хоть глаза мне заливали слезы и жгла сажа, я бросился туда, в очередной раз спасая свою жизнь. Ударная волна следующего взрыва толкнула меня в спину, сверху пронесся целый памятник, на тропинку выкатилась дымовая бомба, и меня окутало серое облако. Дальше я двигался, шарахаясь от жара, кашляя и хрипя, пока наконец не выскочил из душной пелены. По-прежнему ослепший, я продолжал свой бег, размахивая руками, захлебываясь кислородом, чувствуя то, что всегда мечтает и боится почувствовать каждый трус, – что я жив. Это чувство знакомо лишь тем, кому доводилось сыграть в русскую рулетку с партнером, который никогда не проигрывает – со Смертью, – и уцелеть. Едва я собрался возблагодарить Бога, в которого не верил – потому что да, в конечном счете я трус, – как меня оглушил рев труб. В наступившем молчании земля исчезла, клей гравитации растворился, и я взмыл в небо. Останки кладбища пылали передо мной, удаляясь по мере того, как меня уносило задом наперед, все по бокам слилось в сплошные сверкающие полосы, а затем они померкли, уступив место немой тьме.