Сочувствующий - Вьет Тхань Нгуен

Его трактовка американской культуры и психологии произвела на меня впечатление, но признаться в этом я не мог, а потому сказал только: так ты предпочитаешь, чтобы тебя считали виновным?

Если ты еще не понял, что твои хозяева уже считают меня виновным и будут обходиться со мной соответственно, то ты не такой умный, как тебе кажется. Впрочем, удивляться тут нечему. Ты же дефективный, как все гибриды. Одно слово – ублюдок.

Теперь, задним числом, я думаю, что он не собирался меня оскорблять. Как большинству философов, ему просто не хватало коммуникативных навыков. В своей бесцеремонной манере он всего лишь констатировал то, что представлялось ему и многим другим научным фактом. И все же я признаю, что тогда, в той белой комнате, меня охватило бешенство. В принципе я мог бы растянуть следствие на годы, задавая ему неумолимые вопросы, которые никуда не ведут, якобы пытаясь нащупать его слабые места, а по сути делая все, чтобы он остался целым и невредимым. Но в тот момент у меня было единственное желание: доказать ему, что я именно такой умный, как мне кажется, то есть умнее его. Из нас двоих взять верх мог только один. Второй был обречен на поражение.

Как я ему это доказал? Через несколько дней, когда моя ярость остыла и загустела, меня поразила догадка, что я, ублюдок, понимаю его, философа, с абсолютной ясностью. Сила человека всегда является его слабостью, и наоборот. Так что слабость всегда есть, ее надо только увидеть. Часовщик решился отказаться от самого ценного для вьетнамца и католика – своей семьи, то есть принес себя в жертву революции вместо их Бога. Его сила была в его жертве, а значит, ее-то и следовало обесценить. Я немедленно сел за стол и написал за Часовщика его признание. На следующее утро он прочел мой набросок, не веря своим глазам, затем перечел его снова и лишь после этого поднял на меня взгляд, полный гнева и недоумения. Ты говоришь, что я говорю, что я пидор? Гомосексуалист, поправил я. Хочешь вывалять меня в грязи? – спросил он. Во лжи? Я никогда не был пидором. Мне никогда и не снилось, что я могу быть пидором. Это… это гнусно. Его голос сорвался, лицо залилось румянцем. Говорить за меня, что я пошел в революцию из-за того, что полюбил мужчину? Что поэтому я сбежал от семьи? Что моя ориентация объясняет мою тягу к философии? Что я хочу разрушить общество потому, что я пидор? Что я предал революцию, чтобы спасти своего любимого, которого вы взяли в плен? Да никто в это не поверит!

Значит, никто не огорчится, когда мы опубликуем это в газетах вместе с признанием твоего любовника и вашими интимными фотографиями.

Вы никогда не получите такую фотографию со мной.

ЦРУ умеет делать много интересного с помощью гипноза и лекарственных препаратов. Он умолк. Я продолжал: после того как за это возьмутся газеты, тебя будут презирать не только твои товарищи-революционеры. Дорога обратно к твоей семье тоже закроется навсегда. Возможно, они приняли бы раскаявшегося революционера или даже победившего, но они никогда не примут гомосексуалиста, что бы ни случилось со страной. Ты станешь человеком, который пожертвовал всем ради пустого места. И товарищи, и родные навсегда вычеркнут тебя из памяти. А если ты начнешь отвечать на мои вопросы, мы хотя бы не напечатаем это признание. Твоя репутация останется нетронутой по крайней мере до конца войны. Я встал. Подумай как следует. Он не пошевелился и не обронил ни слова, упершись взглядом в мою бумагу. У двери я помедлил. Все еще считаешь меня ублюдком?

Нет, сказал он лишенным выражения голосом. Ты просто сволочь.

* * *

Почему я это сделал? Здесь, в другой белой комнате, у меня было полно времени на размышления об этом событии, которое я выскоблил из своей памяти, обелив ее, и в котором признаюсь теперь. Своим псевдонаучным приговором Часовщик взбесил меня, толкнул на иррациональные действия. Это не удалось бы ему, если бы я ограничился своей ролью крота, но я получал удовольствие, действуя по инструкциям и вопреки инструкциям, выполняя приказ Клода сломать нашего арестанта. Позже, в комнате наблюдения, Клод воспроизвел для меня эту запись – я смотрел, как я смотрю, как Часовщик смотрит на свое признание, понимая, что его переиграли, точно герой фильма, задуманного и срежиссированного Клодом. Часовщик не мог представлять себя сам, его представил я.

Блестящая работа, сказал Клод. Ты его поимел, да как!

Я был хорошим учеником. Я знал, чего хочет учитель; больше того, мне нравилось, когда меня хвалили в пику плохому ученику. Ведь кем был Часовщик, если не последним? Он выслушал американцев и понял, чему они учат, но отверг эту премудрость. Я оказался более восприимчив к их образу мыслей и, вступив в схватку с Часовщиком, фактически стал одним из них. Он угрожал им, а следовательно, и мне. Но я недолго вкушал радость победы. В конце концов он показал всем, на что порой бывают способны плохие ученики. Он перехитрил меня, доказав, что можно вырваться из-под власти средств производства, которые тебе не принадлежат, разрушить представление, в собственность которого тебя превратили. Он сделал свой финальный ход как-то утром, через неделю после того, как я сочинил за него признание. Мне позвонил домой охранник из комнаты наблюдения; когда я добрался до Национального допросного центра, Клод был уже там. Часовщик в своих белых шортах и футболке лежал на белой кровати скрючившись, лицом к стене. Перевернув его, мы увидели багровое лицо и выкаченные глаза. В раскрытом рту, глубоко в горле, что-то белело. Я только в туалет отошел, бормотал охранник. Он завтракал. Ну что он мог натворить за две минуты? Но Часовщик натворил – а именно подавился насмерть. Всю неделю он вел себя хорошо, и в награду мы предложили ему выбрать для себя еду. Я люблю яйца вкрутую, сказал он. Первые два он очистил и съел, а третье заглотал целиком, вместе со скорлупой. Э-э-э-э-э-эй, красавица…

Выключи эту чертову музыку, сказал Клод охраннику.

Для Часовщика время остановилось. Но пока я не проснулся в своей собственной белой комнате, я не понимал, что оно остановилось и для меня. Лежа в этой белой комнате, я видел ту, другую, с идеальной четкостью – через камеру в углу я смотрел, как мы с Клодом стоим над Часовщиком. Это не твоя вина, сказал Клод. Даже я, и то об этом не подумал. Он утешительно похлопал меня по плечу, но я ничего не ответил, потому что запах серы прогнал все мои мысли, кроме одной: что я не ублюдок, нет, не ублюдок, нет, нет, нет, хотя почему-то все-таки да.

К тому моменту, когда я вышел из больницы, нужда в моих услугах уже отпала, и меня не пригласили вернуться в лагерь для участия в заключительных операциях по окончании съемок. Вместо этого я получил авиабилет на ближайший рейс в Америку и всю обратную дорогу размышлял о проблеме представления. Те, кто не владеет средствами производства, порой умирают раньше времени, но не владеть средствами представления – это тоже своего рода смерть. Ведь если нас представляют другие, разве не могут они в один прекрасный день смыть нашу гибель с ламинированного пола памяти? Мои раны саднят до сих пор, и сейчас, исповедуясь, я волей-неволей гадаю, кому принадлежит это мое представление – мне или вам, моему исповеднику.