Три судьбы - Олег Юрьевич Рой
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Воняющая перегаром седовская соседка вроде говорила, что он был ученым. Почему бы и нет.
Проектный институт, где Гест когда-то «работал», еще влачил какое-то существование, напоминая пациента в глубокой коме: вроде и не мертвый, но и живым это опутанное трубками и проводами тело назвать трудно. Руководство все еще ожидало, когда же наступят «лучшие времена», а пока затыкало скудными бюджетными подачками возникающие там и сям дыры. Не все, разумеется. Лет восемь назад в институтских подвалах случилось локальное наводнение, повредившее большую часть размещенного там архива. То, что относилось к исследованиям, худо-бедно восстановили, а на подмоченные (мягко выражаясь) бумаги отдела кадров просто махнули рукой.
«Очень удачно», – подумал Гест. Значит, Леонид Седов будет – был то есть, главное, сейчас не проверишь – младшим научным сотрудником этого самого института. Потом рискнул поиграть на бирже – и неожиданно обогатился. Не чрезмерно, но вполне достаточно, чтобы стать тихим незаметным рантье.
Гесту нравилось конструировать личность Леонида Седова: человека на самом деле нет, а по документам – вот он, пожалуйста. Маленькая квартирка на краю питерской географии, скромный автомобильчик, документы. Подпоручик Киже. Собирать по кусочкам, как головоломку, несуществующего человека оказалось очень весело. И неплохо отвлекало от нужных (но таких скучных!) дел.
С Мией Гест виделся редко. Он не любил грубостей типа «вот бог, а вот порог», предпочитал медленное отдаление. Дела, знаете ли. В конце концов, если ему интереснее поваляться с книжкой на диване, пострелять компьютерных монстров или просто полистать бездумно юмористические сайты, нежели с кем-либо общаться, почему надо общаться?
Он виртуозно умел отодвигать надоевших девочек.
Да, иногда возникали… сложности. Тем большие, чем меньше мозгов было в очередной хорошенькой головке. Многие «девочки», замечая отдаление и не желая верить, что это – первые заморозки грядущего расставания, цеплялись, вопросы дурацкие задавали, даже требовать что-то пытались! Вот что ответить на вопрос «ты меня разлюбил?» Только посмеяться. Нет, правда. Смешно слышать подобное из уст прелестницы, так и не дождавшейся «люблю». Он никогда никого из них подобными признаниями не одаривал. Люблю! Выдумают тоже! Ненормальные.
Мия, разумеется, ничего подобного себе не позволяла. Умненькая. И себя уважает.
Она была по-прежнему то нежна, то игрива, искренне, однако без надрыва огорчалась, что им опять не удастся повидаться, дела-дела-дела. Но никакого нытья или, боже упаси, наездов в духе «ты обещал» – ничего такого. Вряд ли она подобно страусу прятала голову в песок, сознательно не замечая примет зимы, наступившей отнюдь не только в окружающей природе. И все же – до выяснения отношений не опускалась.
«Пожалуй, стоило бы ее за это наградить», – подумывал Гест лениво. Фонд какой-нибудь организовать – скромный, просто чтоб девочке что-то вроде стипендии платили, чтобы отучилась нормально. Дальше она и сама выплывет, в этом он ни на мгновение не сомневался. Лишние траты, правда, сейчас были не ко времени. Да и не в одних деньгах дело, далеко не в них. Слишком многое требовалось продумать, предпринять, подготовить.
* * *
Телефон, умолкнув было, тут же вновь залился «Маршем авиаторов» – звонила мать. Отвечать не хотелось, но Гест знал: если сейчас не взять трубку, звонки возобновятся через полчаса, максимум через час. Он окажется уже за рулем, и отвлекаться будет еще хуже. Портить дорожное настроение, терять сосредоточенность – нет, лучше уж сейчас отделаться. Он даже «привет» сказать не успел, как в ухо полился раздраженный голос:
– Ты почему трубку не берешь?
– В душе был, – соврал он. Сказать, что собираешься на рыбалку, – заработать длинный монолог на тему, например, защиты окружающей среды. Иногда ложь лучше правды хотя бы тем, что короче.
– Как – в душе? Десятый час! – возмутилась мать. – Разве можно так долго спать?
Эх, не угадал. Надо было сказать: сижу на важных переговорах. Но тогда она еще что-нибудь придумала бы. Если ей приспичит, ни свидание с Папой Римским, ни понос, ни трепанация черепа не смогут послужить достаточно веской причиной для того, чтобы отложить разговор. К счастью, приспичивало матери все же не особенно часто.
– Мам, сегодня суббота.
– Очень вредно сбивать режим, – не удержалась она от замечания. – Но я не поэтому звоню. Ты, разумеется, помнишь, что сегодня у отца годовщина?
О черт! Каждый год одно и то же! Надо ехать на кладбище, стоять там скорбно, пытаться как-то навести порядок на могиле – и не важно, что все завалено снегом, так что через пару месяцев порядок придется наводить заново. Ездить на кладбище полагается в годовщину смерти – и никак иначе. Ах да, еще, кажется, после Пасхи. Или перед? А после кладбища – непременные поминки. Господи, ну не каждый же год за поминальный стол усаживаться!
– Мам, ты меня вообще-то чуть не на пороге застала. Я сейчас уезжаю, – он замялся на мгновение, – по делам. Когда освобожусь, не знаю, скорее всего, очень поздно. Так что извини.
– Валя, ну как ты можешь? Такой день! Какие могут быть дела?
Хорошо, что он про рыбалку не сказал! Едва успел сообразить. Вообще бы скандал до небес вспыхнул. Хотя… ну и скандал, подумаешь! В первый раз, что ли? Но – бессмысленно, бессмысленно.
– Мам, не начинай, а? Отца уже почти десять лет нет, а ты все какие-то цирки устраиваешь. Кажется, в прошлом году на эти твои… поминки только Валерий Игнатьевич и явился. Тот, который к чертям в пекло отправится, если там пообещают бесплатно наливать. И никого больше не было. Не помнишь?
Пассаж про Валерия Игнатьевича мать предпочла не услышать:
– Ты ведь должен понимать, что все они – пожилые уже люди, им трудно.
Пришлось раза три поклясться, что дела срочные, отложить невозможно, нет, вовсе не по магазинам, рабочие вопросы, да, на Пасху непременно… Уф!
Он, кстати, даже не знал, когда в этом году будет Пасха. И уж тем более – где он в это время будет сам.
* * *
Джой запрыгнул в машину, уселся на заднее сиденье, потом развалился, потом
