Нова. Да, и Гоморра - Сэмюэл Дилэни

— Я родился, — сказал Мыш. — Я должен умереть. Я страдаю. Помоги мне. Вот, я только что написал тебе книгу.

Кейтин увидел свои большие слабые пальцы на кольчужном фоне. Чуть погодя сказал:

— Мыш, иногда мне от тебя рыдать хочется.

Аромат миндаля.

Аромат тмина.

Аромат кардамона.

Убывающие мелодии сцепляются.

Обкусанные ногти, раздутые костяшки; тыл Кейтиновых ладоней замерцал палитрой осени; рядом на цементном полу заплясала в паутине его тень.

— Вот так вот, — засмеялся Лео. — Играй, играй, Мыш! Играй ты!

И тени танцевали до голосов:

— Эй, парни, вы еще…

— …тут? Капитан велел нам…

— …сказал вас откопать. Нам…

— …нам пора. Пошли…

— …мы летим!

— Паж жезлов.

— Справедливость.

— Суд. Моя взятка. Королева кубков.

— Туз кубков.

— Звезда. Моя взятка. Отшельник.

— Козыряет она! — Лео усмехнулся. — Смерть.

— Дурак. Взятка моя. Теперь: рыцарь пентаклей.

— Тройка пентаклей.

— Король пентаклей. Взятка теперь моя. Пятерка мечей.

— Двойка.

— Маг; моя взятка.

Кейтин смотрел на сумрачный шахматный столик, за которым Себастьян, Тййи и Лео, час посвятив воспоминаниям, играли в три руки в таро-вист.

Кейтин знал игру плохо; но они этого не ведали, и он пережевывал мысль, что его играть не пригласили. Он наблюдал за игрой четверть часа из-за плеча Себастьяна (темное нечто толпилось у его ноги), пока волосатые руки раздавали карты и разворачивали их веером. Кейтин пытался изваять из малых знаний сокрушительно блестящее понимание, чтобы стремглав броситься в игру.

Они играли так быстро…

Он сдался.

Но по пути к пандусу, где сидели, свесив ноги над прудом, Мыш и Идас, улыбнулся. Потрогал в кармане кнопки записчика, складывая в голове очередную заметку.

Идас говорил:

— Слышь, Мыш, а если повернуть эту ручку…

— Стой! — Мыш спихнул черную руку Идаса с сиринги. — Ослепишь всех вокруг!

Идас поморщился:

— На моей, когда я с ней возился, не было… — Голос затих в ожидании отсутствующего завершения.

Мышовы пальцы скользнули по дереву, стали, пластику. Он погладил струны и выцепил акустическую мелодию.

— Не умеешь обращаться с этой штукой — можешь дров наломать. Она высокоточная, а света и звука дает столько, что запросто отслоит сетчатку и порвет перепонку. Чтобы замутнить голограммы, в ней, знаешь ли, есть лазер.

Идас покачал головой:

— Я на своей играл недолго и не понял, как она работает во всех… — Потрогал более безопасные струны. — Очень красивая…

— Привет, — сказал Кейтин.

Мыш хрюкнул, не отвлекаясь от настройки бурдонов.

Кейтин сел по другую сторону от Мыша и сколько-то секунд смотрел.

— Я тут подумал… — сказал он. — Девять раз из десяти, когда я мимоходом говорю кому-то «привет» или когда тот, с кем я говорю, идет по своим делам, я минут пятнадцать прокручиваю ситуацию: то ли моя улыбка показалась неподобающе фамильярной, то ли трезвое лицо ошибочно приняли за холодность. Раз десять прокручиваю инцидент, меняю тон голоса, пытаюсь экстраполировать перемену в реакции другого человека…

— Слушай. — Мыш оторвался от сиринги. — Все в порядке. Ты мне нравишься. Я был занят, и все.

— А. — Кейтин улыбнулся; потом улыбку смела хмурость. — Знаешь, Мыш, я вот завидую капитану. У него есть миссия. И он так ею одержим, что ему все равно, кто что о нем подумает.

— Я не думаю о том, что ты описал, — сказал Мыш. — Обычно.

— А я — да. — Идас огляделся. — Когда я сам по себе, я всегда все… — И уронил темную голову, изучая костяшки.

— Он молодец — дал всем отдохнуть, а сам повел корабль с Линкеем, — сказал Кейтин.

— Ага, — сказал Идас. — Наверно, если… — И, развернув кисти, вчитался в темные письмена ладоней.

— У капитана забот полон рот, — сказал Мыш. — А он их не хочет. В этой части маршрута бояться нечего, вот он и решил хоть чем-то себя занять. Я так думаю.

— Ты считаешь, капитан видит кошмары?

— Может быть. — Мыш извлек из своей шарманки корицу, но так сильно, что обожгло носы и нёба.

Кейтин прослезился.

Мыш помотал головой и повернул ручку, которую трогал Идас:

— Извините.

— Рыцарь… — через кают-компанию Себастьян поднял глаза от карт и сморщил нос, — мечей.

Кейтин, у которого только и хватало длины ног, коснулся носком сандалии воды под пандусом. Зашуршал цветной гравий; Кейтин достал записчик и щелкнул по бугорку записи:

— Главным образом романы были об отношениях. — Он говорил и глазел на искажения мозаичной стены за листвой. — Их популярность зиждилась на том, что они камуфлировали одиночество читателей — людей, по сути завороженных интригами собственного сознания. Капитан и Князь, например, одержимы и потому соотносятся по всем фронтам…

Мыш нагнулся и сказал в украшенную каменьями коробку:

— Капитан и Князь не видели друг друга вживую, наверное, десять лет!

Кейтин раздраженно отключил записчик. Поискал, чем парировать; ничего не нашел. Щелкнул по коробке снова:

— Помни: общество, которое это позволяет, есть общество, не сделавшее ничего, чтобы спасти роман. Не забывай, когда пишешь, что тема романа — то, что происходит между лицами людей, когда они друг с другом разговаривают. — Выключил опять.

— Зачем ты пишешь книгу? — спросил Мыш. — В смысле, что ты хочешь с ней сделать?

— Зачем ты играешь на сиринге? Я уверен, по той же самой причине.

— Если б я все время только готовился, я бы никогда ничего не сыграл; это намек.

— Я начинаю понимать, Мыш. Не моя цель, но мои средства — вот что тебя злит, в некотором роде.

— Кейтин, я отлично понимаю, что ты делаешь. Ты хочешь создать нечто красивое. Только так это не работает. Да, мне пришлось долго упражняться, чтобы научиться играть на этой штуке. Но если ты хочешь добиться чего-то этакого, надо, чтоб людей взяло и пробрало от жизни вокруг — пусть даже одного-единственного чувака, который сыскал твой роман в подвале Алкана. Если тебя самого не пробирает, ничего не выйдет.

— Мыш, ты хороший, добрый и красивый человек. Просто ты не прав, и все. Эти красоты, которые ты выделываешь из шарманки, — я внимательно наблюдал за твоим лицом и знаю, что они почти все внушены ужасом.