Времена моря, или Как мы ловили вот такенную акулу с вот такусенькой надувной лодки - Мортен А. Стрёкснес

Эволюция слепа, ток ее подобен реке, текущей сквозь время. Ей нет дела до неудачников: кто не выплыл, предается забвению.

У моря много цветов. А есть ли у моря свой голос? Может, это плеск волн, ласкающих пляжный песок, или грохот валов, бьющихся о прибрежные скалы и камни, исхлестанные суровыми ветрами? Да, так звучит его голос на суше. То ли дело – под водой. Там море обретает собственный звук – низкая глухая дрожь, которая, кажется, рождается из самой утробы моря – настоящий рев библейского Бегемота.

Десятилетиями люди по всему свету спорят на тему этого звука, который под силу различить лишь немногим из нас. Кто-то сравнивает его с отдаленным гулом дизельного мотора – низкочастотной дрожью. Некоторые, в их числе невозмутимые валлийцы, даже жалуются, что гул этот вызывает у них кровотечение из носа, мигрени и бессонницу. Многие, правда, списывают этот феномен на что угодно: сотовые вышки, ЛЭП, подводные лодки, телекоммуникации, звон в ушах, рыбный нерест и НЛО. Но при этом столько людей утверждает, что слышит этот звук, что ученые организовали научное исследование данного явления. По его итогам сотрудники французского Национального центра научных исследований (Centre Nationale de la Recherche Scientifique) заявили, что нашли ответ[82]. Длинные морские волны вызывают микросейсмическую активность морского дна. При определенных условиях под воздействием длинных и тяжелых волн земля начинает вибрировать, эти вибрации посылают короткие звуковые волны, которые четко и ясно слышны некоторым из нас.

Как обычно, паром из Будё прибывает на Скрову ближе к ночи. Впрочем, с приходом весны солнце берет свое – в предстоящие два месяца оно почти не будет сходить с осъюрдгорденского небосвода. Осень и зима показали себя не самыми благоприятными сезонами для лова гренландской акулы: двум рыбакам на утлой лодочке так и не повезло добыть ее из морской пучины. Ну, теперь-то, в четвертое время года, повезет обязательно. Хуго, верный себе, не терял времени даром и сильно продвинулся с отделкой Красного домика. Кроме того, оборудовал туалеты в главном здании, для мероприятий. Привез из Стейгена двух своих шетландских пони – Луну и Веслеглоппу. Пони пасутся теперь в изумрудной ложбинке в сотне метров в сторону Хаттвики. Хуго предстоит еще вычистить жиротопный цех, расположенный с тыльной стороны Осъюрдгордена: разобрать нагромождения старых дубовых бочек. Зимой здесь будет конюшня. Я никак не возьму в толк, к чему держать лошадей – дети давно выросли и разъехались. Хуго с Метте думают иначе: представляю, как бы они уставились на меня, решись я об этом спросить.

Хуго съездил на Гримсёй – поглядеть на выброшенного на берег финвала, а вернувшись, бросает на стол два китовых уса. Усы легкие, словно сделаны из тонкого оргстекла. Длинные упругие пластинки растут из верхней челюсти поперек десен: с их помощью кит процеживает морскую воду, отлавливая криля и планктон. Китовые усы сидят в верхней челюсти прочно, словно зубья гребешка. Впрочем, ус это так, баловство. На самом деле Хуго мечтает доставить на Скрову целый череп. Только не знает как – наверное, придется зафрахтовать грузовое судно.

Поднявшись на второй этаж, он показывает мне, над чем работает сейчас – несколько рисунков карандашом на pH-нейтральной картонной подложке, оклеенной индийской хлопковой бумагой вторичной переработки. Бумага текстурой больше похожа на ткань и передает тончайшие оттенки черного и серого. На рисунках – отчетливые изображения конкретных объектов: например, дирижаблей, похожих на летучих китов. А в другом месте безошибочно угадывается гренландская акула, которая вертится в воде.

Хуго собирается еще слепить громадный рот морского ежа. Скульптура будет составлена из восьми одинаковых частей, образующих круг с отверстием, которое будет открываться и закрываться, словно затейливая механическая машинка. Еще Хуго пишет пейзаж, темой для которого выбрал менгир (bautasten) – древненорвежский надгробный камень со Стейгена. Этот камень был самым высоким в Северной Норвегии, раньше он стоял на Энгелёйе, в нескольких километрах от дома Метте и Хуго, и простоял там полторы тысячи лет, пока коммунальные службы не своротили его садовым трактором, в результате чего камень раскололся и, по всей видимости, восстановлению не подлежит.

За ужином, уплетая жареного палтуса, которого Хуго поймал на удочку в Стейгене, хозяин демонстрирует мне новое чудо техники. Метте подарила ему удочку, снабженную мощной японской катушкой с переключателем скоростей. Сразу после ужина и пойдем ее опробовать. Я захватил с собой рыболовную разгрузку из ремешков и карабинов – в таких жилетах рыбаки на Бермудах ловят парусника и рыбу-меч.

Раньше мы ловили на толстый линь длиной в четыреста метров: весит такая веревка немало и с трудом помещается в крупной полубочке. Теперь наша снасть представляет собой веревочку не толще суровой нитки – на нее мы будем тащить гренландца весом с добрую тонну. Новейшая технология: тонкая желтая нить обладает всеми свойствами паутины. На вид правда хлипковата. Но только на вид. Уж поверьте.

А назавтра с самого утра на море и на землю жирным киселем ложится серая мгла. Осъюрдгорден дремлет в широких объятьях тишины. Туман приглушает все звуки, но тем, что все же достигают человеческого уха, внимаешь особенно чутко. Слух будто перерождается в еще один вид обоняния.

Море, придавленное туманной периной, впитывает не только звуки, но и саму тишину. С Эллингсенского рыбозавода, который на той стороне залива, до меня доносится шум то ли вентилятора, то ли установки, которого я не примечал прежде.

Три часа погодя туман рассеивается. Серые, низко нависшие слоистые облака начинают тлеть, окрашиваясь в желтушный тон. Вскоре, прорвавшись сквозь их пелену, выглядывает солнце; тогда мы собираемся и, шипящей волной возмущая сонные воды, пускаемся в путь мимо Скровского маяка и Флесы. Сегодня у нас не наживка, а сплошной деликатес. Не хуже того хайлендского бычка, на которого мы ловили в первый раз. Полбочонка тресковой печени за зиму дозрело хоть куда. Наверху плавает несколько литров чистого масла. Оно пойдет на краски. На дне же лоснится коричневая вонючая жижа. Это печеночный шлам – жир практически в чистом виде: на него-то в старину и ловили гренландскую акулы рыбаки, в том числе дед Хуго. Пованивает шлам прилично, но все же не так однообразно, как хайлендский бычок, – тот просто разил мертвечиной. Мы опускаем в воду малярное ведро шлама. Там на дне эта “вонючая бомба” сработает, рассылая свои ароматы на мили кругом.

Сперва методом триангуляции определяем наше местоположение, взяв за основу известные координаты наземных объектов (GPS-навигатор у нас тоже имеется, да он напичкан таким пугающим количеством функций, что ни у меня, ни у Хуго не возникает желания довериться ему), после чего я забрасываю малярное ведро. В крышке его мы понаделали дыр, а впрочем, она и так держится на честном слове, так что, оказавшись на дне, содержимое просто выплеснется наружу. Где уже поджидает гренландец.

Можно ли представить, каково оно – жить жизнью акулы? Со всех сторон объятая водой и мраком, она особо не замечает ни того, ни другого – ей даже неведомо, что может быть иначе. Точно так же и мы, дыша воздухом, окружающим наше тело, не обращаем на него никакого внимания, воспринимая как данность. Холодный сумрак глубин – стихия акулы, там она кружит, медленно и бесшумно, мясная махина, пропитанная ядом – с отравленной ворванью, кровью, печенью; полуслепая – из продырявленных глазных яблок ее свисают паразиты – длинные черви. Ее единственные потребности – поддерживать свое существование и обеспечивать продление рода. Она не знает ни радости, ни печали и едва ли чувствует боль. Всякий раз, пожирая тюленя либо забуриваясь рылом в мертвого кита, она, вероятно, испытывает чувство какого-то безотчетного удовлетворения оттого, что обеспечила себе существование еще на месяц. И дальнейшая ее забота в этом мире сводится лишь к одному: поддерживать свой механизм в исправности до следующего приема пищи. Она интересуется только теми живыми организмами, которыми питается. Если не считать спаривания, когда ей надо оплодотворить яйца, но даже этот процесс не добавляет акуле ни счастья, ни нежности. Потомство ее быстренько отращивает зубищи и становится на тропу каннибальского существования еще в материнской утробе: сильнейший, сожрав всех братьев и сестер, рождается в одиночестве.