Сущность зла - Лука Д'Андреа

— Распри в академических кругах, скажем так. Я потратил много сил, чтобы прояснить это. Университет Инсбрука не очень-то склонен допускать кого-либо в свои внутренние дела. К тому же, кроме телеграммы, у меня и не было ничего.

— Что говорил по этому поводу капитан Альфьери?

— Альфьери не знал о телеграмме.

— Как это возможно?

— Телеграмма могла стать свидетельством обвинения или защиты, в зависимости от того, как на нее посмотреть. Может, это вообще совпадение. И ничего не значит.

— Неправда, — горячо возразил я. — Мне дело представляется очевидным. Грюнвальд знал, что кто-то собирается убить ребят на Блеттербахе, и попытался их предостеречь. Он ясно выразился: «Geht nicht dorthin!» Не спускайтесь вниз!

Макс и бровью не повел.

— Или это могло означать угрозу. Не спускайтесь вниз, или вам несдобровать. Ты об этом не подумал?

— Так или иначе, достаточно оснований для следствия, ты не находишь? Возможно, карабинеры…

Макс сжал кулаки.

— Никто не был заинтересован в том, чтобы найти убийцу моих друзей. Это было ясно с самого начала. В те годы рвались бомбы в наших краях. У карабинеров было забот полон рот. Если бы я принес телеграмму Альфьери и рассказал ему о Грюнвальде, я бы попусту потратил время. Только один человек мог найти убийцу. Я сам. Телеграмма — напоминание мне. Мой приговор. Ведь если бы я не забыл о ней, не сунул в карман, а обратил на нее внимание, я бы мог их спасти.

— Это и мучит тебя, правда?

— Еще бы. В моих глазах эта телеграмма делает меня виновным в неоказании помощи. А значит, сообщником убийцы.

— Макс, это идиотизм.

— Я искал Грюнвальда. Искал его всюду. Потратил кучу денег. Но ничего не обнаружил. Он исчез. Телеграмма — последнее доказательство того, что он вообще существовал.

— Человек не может просто так исчезнуть. Должны же у него быть друзья, знакомые, кто-нибудь.

— Я напоролся на человека, самого одинокого в целом свете, Сэлинджер. Более одинокого, чем я, — прошептал он. — Мне по крайней мере три призрака составляют компанию.

4

Становилось поздно. Макс убрал папки в картотечный шкаф, запер его на ключ, и мы забрались в защитного цвета внедорожник Лесного корпуса, включив обогрев на полную мощность.

— Неправда, — возразил я, оказавшись в салоне. — Ты не одинок. С тобой Верена.

— Верена — другое дело. Благодаря Верене я не кончил так, как Гюнтер.

Он завел мотор, мы тронулись с места. Весь путь проделали молча.

Макс припарковался, выключил фары.

Слышался только рокот мотора.

— Верена хотела детей, — признался Макс, глядя прямо перед собой. — Из нее бы вышла прекрасная мать. Я говорил, мы не можем себе этого позволить, хотя это была неправда. Говорил, еще не время. Все откладывал, откладывал. Истинной причиной был страх. Я боялся, что со мной случится то же, что с Ханнесом. В один прекрасный день ты просыпаешься и находишь труп своего сына посреди леса.

Я увидел, как Клара машет мне рукой из окна салона. Я помахал в ответ.

Пора выходить.

Я потянулся к дверце.

Макс остановил меня.

— В тот день. Я тебя назвал убийцей. Ты не убийца. Я знаю, что случилось в Ортлесе. Твоей вины в этом нет.

Я не ответил. То есть ответил не сразу. Боялся, что голос дрогнет.

— Спасибо, Макс.

Было чудесно услышать это от него.

— У тебя есть дочка, Сэлинджер. Ты можешь быть счастлив. Те люди тебе не родные. Это место — не твое. Ты не думаешь, — он показал на окно, откуда выглядывала моя девочка, — что тебе и без того есть за что бороться?

5

Этой ночью я снова был внутри. Внутри Бестии. Несмотря на снотворное.

Я не закричал. Рядом со мной мирно спала Аннелизе, с безмятежным выражением, которое так чаровало меня. Я проснулся в слезах, с таким чувством, будто потерял все, ради чего стоит жить.

Я обнял жену. Просто вцепился в нее. Когда успокоилось бешено колотившееся сердце, я сумел даже унять слезы. Стараясь не нарушить сон Аннелизе, поднялся с постели. В ванной открыл дверцу шкафчика, подержал на ладони упаковку психотропных таблеток, которые якобы принимал каждое утро. Эти пилюли — не спасение, всего лишь его химический суррогат. Я закрыл дверцу. Не хотел иметь с этим ничего общего. Уж лучше удвоить дозу снотворного, если на то пошло. Но нельзя, чтобы химия определяла мои эмоции.

Я с этим справлюсь. Справлюсь сам.

1

В первый день февраля произошло три события. Разразилась снежная буря, я чуть не убил человека, и я позвонил Майку.

2

«Дни дрозда», три последних, как правило морозных, январских дня прошли, но холода не ослабевали. Чертова птица, бурчал Вернер себе под нос, извести нас всех захотела.

Если в декабре температура держалась на среднем уровне — было достаточно холодно, чтобы мерзли кончики пальцев, даже в перчатках, но не до такой степени, чтобы сожалеть о домашнем тепле (я, во всяком случае, по нему не скучал, но я люблю холод), то январь распахнул окно потокам воздуха из Сибири, намереваясь превратить северо-восток Италии в арктическую тундру, где выживают одни медведи да пушные зверьки.

Зибенхох сверкал под слоем льда, коварного и твердого, словно кираса.

Местные к этому привыкли, но деревню населяли не только коренные ее обитатели — туристы во множестве ломали себе руки и ноги. Я сам падал неоднократно.

Я пришел к мысли, что хождению по льду нельзя научиться, эта сноровка, это, можно сказать, истинное искусство передается генетически. Как иначе объяснить, что Клара и Аннелизе двигались с грацией балерин, а ваш покорный слуга походил на неуклюжий гибрид одноногой утки и клоуна, которому засунули перчик между ягодиц.

По ночам обледеневшие горы так ярко сверкали под луной, что можно было обходиться без освещения. Всюду проникал этот призрачный, голубоватый блеск. Зрелище иногда казалось волшебным, а иногда — чуть ли не устрашающим.

Особенно когда в полусне я мысленно переносился к черной расщелине Блеттербаха.

3

Когда этим утром 1 февраля я проснулся, с ватным от снотворного языком, то обнаружил, что лежу один, без ласковой, теплой Аннелизе под боком.

Я потянулся, подождал, пока прояснится в голове, потом встал не спеша и подошел к окну полюбоваться пейзажем. Заснеженный лес, остроконечные крыши Зибенхоха, еле видные в белой пелене: это яростный ветер поднимал чешуйки льда и крутил их в воздухе. Солнце, еле различимое, светилось пятнышком на горизонте. Ты не столько видел его, сколько воображал.