Эверест - Тим Скоренко

Артур Кристофер Бенсон. Номер первый. Нет, что вы, ничего не было. Я – студент, он – преподаватель. Но он смотрел на меня, и я знал, что на самом деле все происходит прямо сейчас. Между нами, в наэлектризованном пространстве.

Он был поэтом, причем известным. Его отец – архиепископом Кентерберийским. Последнее наложило на Бенсона свой отпечаток. Он обожал церковную музыку. Постоянно ввинчивал ее в разговор. Сам немного играл на органе. Отец его был деспотом – Бенсон рассказывал, как он требовал от сына невозможного, чтобы тот мыслил как взрослый, будучи от силы десятилетним. Не хочешь идти по пути Церкви – стань лучшим учителем. И он стал, он преподавал в Итоне, хотя и ненавидел свою работу, своих студентов, свой кабинет. Он смотрел на нас, мальчишек, с похотью. И он мастурбировал у себя в комнате, – несомненно, шлейф этого греха следовал за ним.

Он хотел стать великим. Сперва – огромная двухтомная биография отца, затем – литературные исследования Габриэля Россетти, Эдварда Фицджеральда, Уолтера Патера, потом – сборники стихов с глупыми, графоманскими названиями «Дом тишины», «Из окна колледжа», «У тихой воды» – и внезапный успех, внимание Эдуарда VII, личная аудиенция, редакторская работа над тремя томами писем королевы Виктории.

Высокий, полный, с густыми седеющими волосами, вечно румяный, с огромными усами, пронзительными голубыми глазами, он одевался в серый фланелевый костюм с двубортным пиджаком. Ходил быстро, широкими шагами, слышен был за милю.

По-настоящему он любил только свой колледж – любовью, которая была так близка к ненависти! Он любил каждую стенку, каждую фигуру на фасаде. Когда ты становился частью колледжа, он любил и тебя. Он испытывал физиологическую тягу к ученикам, но не мог показывать ее. Самые умные догадывались.

Он никогда не останавливал меня в коридорах, это было выше него. Просто во время занятий он прохаживался по ряду, где сидел я. От него пахло мужским одеколоном. Его мощная рука проплывала в считанных дюймах от моей, и я чувствовал его энергию. Он сказал, что я талантлив, и пригласил меня на дополнительные занятия. Я согласился. Видимо, зря.

Одно занятие, второе, третье. Он был корректен и действительно учил меня литературе. Хотя наедине слишком много времени уделял не классике, а собственным стихам. Потом он оказался ближе, потом еще ближе. Потом его излюбленной позой стало сидеть рядом со мной, касаясь плечом, и показывать на доску, где уже что-то написано. Потом он ненавязчиво дотронулся до руки. Потом опять. По касанию за одно занятие.

А потом я сказал: мистер Бенсон, давайте откровенно. Вы придумали эти занятия не для того, чтобы меня чему-то научить. Вы их придумали для удовлетворения своей похоти. От вас за милю несет мастурбацией.

Он возмутился – деланно, наигранно, и вышел. Самое смешное, что, если бы он был откровенен со мной, он бы мог меня соблазнить. Возможно. Или нет. Я не знаю. Между нами было что-то такое, что позже появилось между мной и Бруком, Стрейчи, Ирвином. То же самое. Просто он был старше, и он был учителем. Он не мог себе позволить.

В 1907 году он впал в депрессию. Был госпитализирован. Ему поставили диагноз: неврастения. Переработка, перенапряжение. Но я знал, что дело не в нем. Я знал, что дело во мне. Добрый деспот, мудрый идиот, я даже не знаю, как его характеризовать. Он влюбился в меня, как влюбляется безумец в луговой цветок, не способный ответить взаимностью.

Но я считаю его номером один. Именно его, а вовсе не Гранта и не Брука. Именно эта искра, это взаимное понимание того, что происходит, впоследствии позволяло мне оценивать людей. Мужчин или женщин – не важно. Я просто смотрел – и видел. Я не позволял себе оставаться слепым, и за это я благодарен Артуру Кристоферу Бенсону.

После того как я уехал из колледжа, Бенсон нашел себе нового мальчика – Джорджа Райлендса, впоследствии хорошо известного в шекспироведении под прозвищем Дэди. Не знаю, как у них сложилось, но в 1917 году, насколько я слышал, Бенсона снова госпитализировали с сильнейшим невротическим расстройством, и это время как раз совпало с переходом Райлендса в другой колледж.

Видимо, старику опять не подфартило.

Я сижу перед ним на столе, обнаженный, моя поза кажется похожей на позу лягушки. Что, так и сидеть? Нет, накрой ладонями стопы. Вот так? Да. Сейчас. Фотографирую. Замри. Ты прекрасен, Джордж. Еще раз. У тебя неправильное выражение лица. А какое должно быть? Никакого. Тебя нет. Просто смотри на меня. Нет, сквозь меня. Я – пустое место. Наклони голову чуть влево. Нет, прости, вправо, для меня стороны по-другому расположены. Да, вот так. Щелк. Снято.

Встань теперь. Повернись спиной. Нет, не так. Вот туда, к ковру. Да. Встань вполоборота. Через левое плечо. Смотри на меня. Да, смотри. Да, черт побери, у меня стоит, хватит смеяться. Ты нужен мне серьезным. Хорошо, я прикроюсь камерой. Так не смешно? Еще смешнее? Еще раз. Нет, еще раз.

Дункан Фотографирующий – вымирающий вид. На смену ему приходит Дункан Рисующий. Это еще сложнее. Слава богу, он не просил позировать обнаженным. Я бы не смог просидеть перед ним несколько часов. Он рисует такими цветными пятнами – ни одного из цветов на самом деле во мне нет, но в сумме выходит картина. Я поражаюсь этому.

Но это позже. Пока что он снимает. Он говорит мне, как встать, как повернуться. Сам он не может вести себя спокойно. Он возбужден. Это его фишка – снимать других и себя в интерьере, в полутьме, обнаженными.