Эверест - Тим Скоренко

Джеймс, ты был единственным, кому я писал. Ты был единственным, кого я не просто чувствовал сквозь наэлектризованный воздух. Я тебя любил, Джеймс. Во всем виноват Мэйнард. Он подвел тебя ко мне и представил. И сказал: это Джеймс, младший брат Литтона. Привет, сказал я. Привет, сказал ты. И все остальные исчезли.

Джеймс, ты был единственным, к кому меня сразу потянуло в физиологическом плане. Я предложил соитие прямыми словами, потому что видел: ты не хочешь. Ты не чувствуешь напряжения. Тебе это не нужно. Поэтому я сказал: ну, пожалуйста, ну давай. Я прошу тебя. Джеймс, ты был единственным, кого я просил.

Но ты уже смотрел на Руперта, который, как всегда, декламировал возвышенную чушь. На прекрасного Руперта, который глупо погибнет от укуса комара. Мы с тобой так болтали в первый вечер после знакомства, что я был уверен: все, я нашел, дальше некуда. Но это был первый и последний раз. Краем глаза ты заметил его, и я исчез.

Джеймс, я писал тебе много раз. Я писал тебе письмо за письмом. Ты не отвечал. Иногда мне приходила грубая отписка. Я отыгрывался за это на твоем брате, который писал такие же письма мне. Я мог брать его письма, менять адресата и пересылать тебе. Точно так же я мог передавать ему твои отписки. Я превратился в посредника между вами.

Когда мы виделись с Литтоном в последний раз, он умолял меня о близости, но я отказал ему. Иди к черту, сказал я, у меня есть женщина. У меня была женщина, я не соврал. Он ушел, оскорбленный, но на то были причины. Почему ты отверг меня? У тебя не было никого, ты сошелся с Рупертом позже. Я приехал к тебе в Хэмпстед, и это был единственный раз, когда ты согласился. Ты сказал: хорошо. Я тебя ненавидел. И я тебя ненавижу. И любил. И люблю. Или нет.

Самое смешное, что мне нечего тебе сказать. Я тебе уже все сказал. Я даже не хочу тебя видеть. Все, что должно, я уже увидел. Ты мой бог, ты моя отрава, ты моя тьма. Та единственная ночь с тобой казалась мне главной в моей жизни, хотя с тех пор минуло много главных ночей. Кейнс думал, что передает тебя мне – с рук на руки, – а на самом деле он бросил тебя в океан страстей. Какое пошлое выражение.

Как дела, Джеймс? Как там Аликс? У нее все нормально? Вы еще не завели малыша? Ты познакомился с Фрейдом, как мечтал? Он еще в здравом уме или окончательно из него выжил? Сколько вопросов, и все бессмысленны. Если сердце – это цельная структура, то люди, проходящие сквозь нее, выдирают крошечные его кусочки, унося их с собой. Иные возвращают. Но ты забрал половину моего сердца, вырвал огромный кусок, и эта рана не кровоточит, но застыла свернувшейся темной коркой.

Мне больше нечего тебе сказать, Джеймс. Живи, наслаждайся, ублюдок.

У-у-у-у-у-ух! Ветер проносится мимо. Свист, восторг! Восклицательные знаки! Под ногами – белое-белое. Спасибо, мастер, ты научил меня этому. Видны домишки Церматта. Кажется – ты стремишься к ним, но между вами еще сто склонов, сто подъемов и спусков. Лыжи трещат. Дерево не выдерживает. Надо придумать такой спорт. Чтобы не просто на лыжах, а бешено, с горы, с поворотами.

Как хорошо, когда никого. Солнце и ты. Солнце и я. Мы с солнцем. Где-то какие-то одинокие фигурки, нам не до них. Мы учимся летать, и мы практически уже летим, что говорить. Я хочу кричать, но нельзя. Крики – это детское. Я должен быть собран.

Склон заканчивается, потом – вверх. О боже, как скучно. Я начинаю тормозить. Внизу – несколько фигурок. Им тоже лень подниматься. Торможу боком. Черт, камень. Как неудачно – лечу в одну из фигурок. Вот она уже становится объемной. Шлем, синий костюм.

Я не успеваю ни повернуть, ни притормозить и сшибаю ее – аккуратно. Она не возмущается. Она смеется тонким васильковым смехом. Это женщина. Я помогаю ей встать. Отряхиваюсь. Котти, представляется она. Как? Котти, имя такое. Звонкое. Да. А вы? Я – Джордж. Привет, Джордж. Привет, Котти.

У нее темные волосы, вьющиеся локоны и вздернутый носик. Смешливая красавица. Пошли, говорит она. Наверх? Ты мало катался? Несколько часов. Вот и я устала. Пошли, купишь мне глинтвейна. Надо же тебе искупить свою вину. Я смеюсь. Я все время смеюсь рядом с ней.

Она тут не одна. Вся семья – тоже. Папа очень любит Швейцарию, рассказывает она. Он уже старый, ему шестьдесят пять. Я была поздним ребенком. Хотя я не последняя, у меня еще младшая сестра. А сколько вас всего? Восемь. И вы все тут? Да, почти. Папа богатый, ему нетрудно.

Она выкладывает о себе все. Через час кажется, что я знаю ее всю жизнь. Мы находим море общих знакомых. Она – тоже член Альпийского клуба. Я тебя там не помню. Я там не бываю. Они все скучные. Сколько тебе лет? Двадцать. Во сколько же ты стала членом клуба? В девятнадцать. У меня шестнадцать восхождений тогда было. Сейчас – двадцать одно.

Я не понимаю, как мы не были знакомы раньше. Почему так вышло? Вот же она – та, кто меня поддержит. Я же вижу тебя, Котти. Ты реальная. Может, ты только что созданный фантом? Нет.

Ее выгнали из Оксфорда за разгильдяйство и неуспеваемость. Она не может сидеть на месте больше одной минуты. Она все время в движении. Познакомь меня со своим отцом, говорю я. Не хочу, он скучный. Так и не знакомит. Она хватает меня за руку и тащит куда-то. Лепим снеговика! – объявляет она и достает из кармана огромную морковку. Бог знает где взяла.

Потом обнаруживается трагедия – их в семье было восемь, стало семь. Ее брат умер несколько месяцев назад. Пневмония. Я говорю механические слова соболезнования. Она смеется. Дурак, говорит она, это было давно. Надо жить дальше. Не вечно же скорбеть.

В этом вся Котти. Она тянет меня вверх. Она не дает мне упасть. Все эти возвышенные герои из «Блумсбери» мрачны, как кладбищенский мрамор. Она не хочет называть своего настоящего имени. Я выясняю у администрации отеля. Привет, говорю, Мэри Энн. Она обижается. Тебе не нравилось имя Котти? Почему, очень нравилось. Зачем же ты нашел другое? Просто так. Просто так не бывает. А почему Котти? Это курорт здесь, в Швейцарии. Мы ездили сюда, когда я была маленькая. Мне нравилось название. Я сама себя назвала Котти. И папа сказал – ну ладно. Прекрасная история. Да. Я – Котти, договорились? Хорошо.