Умный, наглый, самоуверенный - Вера Коркина

— Не надо, — отрезала Юля.

Ира поняла по взгляду, что война объявлена и пора покидать негостеприимный дом.

— Завтра утром я уеду. Надеюсь, ты извинишь, что не дождусь дня рожденья.

Юля, не поднимая глаз, пожала плечами. Еще до завтра ее терпеть!

Ире было ясно, что роли поменялись. В Сашиной квартире она вела себя хозяйкой и раздражалась на то, что домработница все вынюхивала. Теперь пришла Юлина очередь побеситься. Охранять территорию сложней, чем нападать, пусть погуляет в этой шкуре. Прибежала Маруся и уселась к Ирине на колени вертеть кольцо, а потом потянула за руку, повела что-то показывать. Ира пошла с девочкой, провожаемая негодующим взглядом.

Клементина к ужину не вышла, Елена Ильинична отнесла ей еду наверх, а остальные поужинали молча и разошлись по комнатам.

Ира долго не могла уснуть и ворочалась, глядя в окно на полную луну, время от времени закрывавшуюся набегавшими тучами. Было страшно тоскливо, ветер завывал и качал ветви дерева под окном, на нее навалилось чувство дикой, нестерпимой утраты. Такой, что захотелось немедленно вскочить и бежать куда глаза глядят из этого дома. Что-то в нем было злосчастное, в модных темных панелях, дверях с золотистыми ручками, абажурах и люстрах. Незаконченный дом, похоже, он не будет достроен. И, может быть, по ее вине.

Ира постаралась отмахнуться от мыслей о девочке Марусе и других обитателях дома: женщине средних лет, которая ведет себя, как старая прислуга, об отце ребенка, который пользуется одеколоном «Ренуар». Саша прав: если ты что-то замыслил против другого, тебе легче не знать его в лицо, не видеть его родных. Он знает, поднаторел в таких делах. В любой игре есть свои правила.

Где-то далеко шумело море, привычно, как в детстве. Но как печально, как все печально! Люди живут, воображают себе будущее, строят дома, а все это миражи, замки на песке, со всем, к чему ты привязан в этом мире, придется расстаться, и так произойдет с каждым, и зачем еще умножать печали? Тоска, какая тоска… Как небо, устланное облаками до полной черноты, так что звезды не могут пробиться сквозь их густой настил, и лишь царица луна, то исчезая, то появляясь, волнует море и рождает смуту в душе.

Ей стало жарко, она раскрыла окно, но мгновенно замерзла от наполнившего маленькую комнату холодного воздуха. Какой неудобный дом. Ее был лучше. Она вдруг поняла, что вся ужасная тоска, оттого что она все время думала о своей прошлой жизни с Алексеем, когда Сашка была маленькой, как Маруся, и они вместе строили дом.

Она встала, оделась и спустилась в цокольный этаж, в туалет. Выходя, тихо прикрыла за собой дверь, вышла в холодный пустой зал и толкнула дверь — дверь не поддавалась.

Ее заперли.

Авилов втрое увеличил зарплату технологу. Дешевле, товар по себестоимости должен стать дешевле, думай, Петр Иванович, думай дальше, больше, сильнее! Петр Иванович укорил Пушкина: предлагал же ему принять на работу гениального парнишку — нет, артачился, а теперь…

— Зови парнишку, — внезапно согласился Пушкин, — но сам ему и плати.

Иваныч не смутился и парнишку привел.

— Быстрее, братцы, быстрее, — подгонял Пушкин, — продукция сезонная, времени до весны мало. Братцы заскрипели мозгами: один старыми, другой молодыми. Авилов обещал Юрию Максимовичу деньги к апрелю и выжимал из народа соки. Втайне от тетки заложил ее квартиру под банковский кредит. Сам жил на хлебе и овощах, в квартире, где осталась только мебель да картина с деревом. Мучили головные боли, и таблетки не помогали. Пришла судебная повестка по поводу продажи автомастерской. Пушкин чертыхнулся и не пошел, предъявил справку о последствиях черепно-мозговой травмы. Сказался больным, и судебное заседание перенесли на месяц.

— Ни Левши, ни его брата в городе нет, — отчитался нерадивый, многократно выматеренный Комар.

Однажды дверь подъезда Авилову открыл «синяя майка».

— Я тебя поджидаю. Зайди-ка ко мне. — Авилов зашел. — Садись, — хозяин пододвинул табурет. — Как тебя зовут?

— Александр.

— Меня — Петр. Слушай, тут, пока ты забубенивал, приходил малолетка. Вечером сижу — звонок в дверь. Открываю — прыщ такой прилизанный. Спрашивает Юлю. Нету, отвечаю, и захлопываю дверь. Проходит полчаса, снова звонок. Открываю — опять этот прыщ.

Говорит, что Юлю проводил в этот подъезд… Я дальше слушать не стал, пихнул и дверь захлопнул. Слушай дальше. Он приходит в третий раз. Я его молча за загривок и затаскиваю в квартиру. Погляди, говорю, придурок, вот мой диван, вот кровать супружницы, видишь, храпит уработанная. Проводница. И все, никого нет, не ходи больше, урою.

Он говорит, мол, я только хотел спросить, живет тут в подъезде девушка рыжая и кудрявая. Тут я вспомнил, что у тебя она живет. Но ничего не сказал, прыща выставил, а сам чего-то распсиховался и в подъезд пошел курить. Ровно через пятнадцать минут он снова в подъезд заходит, ну я и дал ему по рылу. А это оказался ты… Драка вышла. Не по-соседски.

— Пустяки, — отмахнулся Авилов. — Забыли.

— А ты не мусульманин? У тебя их три — рыжая, белая и черная…

— Мусульманин. Нам, мусульманам, это можно.

— Значит, и хоронить тебя будут без водки, — задумался Петр.

— Это точно.

— Ты как решил помирать?

— Поеду во Флориду. Там такие озерца везде, кишащие крокодилами. Заходишь в воду — и все.

Сосед немного подумал, поскрипел табуретом:

— А вдруг крокодил просто откусит кусок?

— Нет. Они сначала тащат на дно, топят, а потом только жрут.

— Вот же твари умные… А этот прыщ, что на твою девицу зарится, перерезал мне проволоку с бельем. В отместку.

— Это я перерезал.

— Ты?

— Нам, мусульманам, в лом, когда трусы под окнами болтаются.

— А ты тоже машину не ставь, понял? — взвился сосед. — Я уже телегу написал участковому и про машину, и про музыку. Еще раз врубишь покойницкую музыку — отнесу. Ты когда снова пить собираешься?

— Через год. Нам, мусульманам, пить запрещено.

— Да-а… Не сахар мусульманская жизнь. Ну иди тогда. Я послезавтра запью, когда баба уедет. Но чтоб музыки не было, понял?

Вечером у Авилова раздался телефонный звонок.

— Саша, — с напряжением в голосе спросил полковник, — Ира не у тебя?

— Нет, Юрий Максимович. Что-нибудь случилось?

— Пропала.

— Опять? — изумился Пушкин.

— Не шути, твою мать, два дня ни слуху ни духу. Найду этого жука — бороду вырву.

— Может, помощь нужна?

— Какая от тебя, едрит, помощь? Хочешь — лети, не хочешь — обойдемся.