По обе стороны любви - Елена Лобанова

Мамы же словно бы вообще не занимали в пространстве никакого места. Подобно призрачным теням, неуловимо перемещались они от кровати к умывальнику, а от умывальника — к двери; без единого скрипа открывали ее и исчезали, чтобы через минуту вновь возникнуть на пороге с тарелкой супа, направлением на анализ или бутылкой кефирной активии из общего коридорного холодильника. До недавних пор довольно рослые и весьма далекие от модельных габаритов мамаши теперь вполне привычно и даже не без уюта располагались на ночь на смехотворном кушеточном пространстве. И волосы у всех были теперь одинаково гладкие, глаза — сухие и зоркие, а голоса — одинаково тихие, шелестящие. И произносили они короткие, похожие на условные пароли фразы: «Как снимок?», «Да вроде не домиком», «Вот возьми, пускай поест», «Опять болит?», «Давай позову».

В этом больничном государстве действовали иные, чем в остальном мире, законы.

Да и существовал ли он в самом деле, этот остальной внешний мир? Прошлая жизнь вспоминалась мамам редко и почти всегда — с неподдельным изумлением. Какие там школы, завучи, педсоветы? Какие еще офисы, супермаркеты, парикмахерские, праздники?!

Все это исчезло, рассыпалось в прах при одном только слове «перелом», растаяло в воздухе при первом же звуке дребезжащих колес железной каталки.

Здесь разом поломались все прямые жизненные курсы, и корабли судеб вдруг перестали слушаться опытных рулевых.

И всем, от капитана до последнего матроса, пришлось постигать иные жизненные премудрости.

Здесь ценилось, например, умение соорудить из подручных средств столик для лежачего ребенка; рассмешить всю палату перед самым уколом; ловко вызнать у ночной медсестры все насчет «роэ» и «соэ» в анализах; свесить русую девчачью голову с кровати и, не успеет девчонка опомниться, в две минуты вымыть роскошные косы, подставив снизу тазик из санитарной комнаты.

Вся жизнь здесь состояла из бесконечного ожидания — утра, обхода, снимка, анализов. Время до утра, кому не спалось, коротали в коридоре у двери, с газетой «Народные целители советуют» или «На грани невозможного»; до обхода врача — с тряпкой или шваброй; снимков и анализов дожидались, обсуждая различные истории болезни и случаи чудесного исцеления.

И были в этом ожидании свой уклад, и порядок, и даже своя религия.

Здешнего бога звали Василь Филиппыч.

Едва он входил в палату, как воцарялась тишина.

Ибо были бог велик ростом и широк в плечах, и всегда прям был его позвоночник, и не разглядеть было выражения его прищуренных глаза под седыми бровями, а губ — под пышными усами.

Трепет охватывал детей при одном звуке могучего голоса, при густом табачном запахе бога. Самым легким, но уверенным прикосновением его руки умели нащупать, определить, сместить и разровнять. По его властной команде садились лежачие, и вставали сидячие, и начинали сгибаться доселе неподвижные конечности. И таинственно шептали о нем, что множество раз возвращал он людей с того света в Афгане и Чечне; а также что лечиться к нему приезжали из Ставропольского края, Подмосковья и ближнего зарубежья.

Мамы неслышными тенями следовали за ним, ловя на лету каждое его слово.

Однако вновь прибывшим не так-то просто было понимать язык бога.

Не все догадывались с первого раза, например, что вопрос: «Ну что? Кошмары ночные тебя замучили, коза?» означает подозрение на вторичную энцефалопатию и намерение пригласить на консультацию невропатолога, а недовольное: «Надоела ты мне уже, обезьяна!» — обещание благополучной выписки.

Помимо медицинских рекомендаций, Василь Филиппыч давал советы на разные случаи жизни — ибо, как и полагается уважающему себя богу, ведал все в прошлом, настоящем и будущем. И никто не смел ослушаться приказаний: «Сядь! Не помрет. Прогноз у вас благоприятный… И не скачи вокруг ребенка, как блохой укушенная!» или оспаривать заключения: «Капризничает? Ничего, ты такая ж была, только забыла. Перебесилась! И дите твое перебесится».

И бывало, что какая-нибудь мамаша, за полтора месяца после сложной операции сросшаяся с отделением, как санитарка с тридцатилетним стажем, подбежав в коридоре, делилась с ним задушевным: «А мой вчера говорит: буду, мам, или психологом, или врачом, как Василь Филиппыч!» Однако в ответ раздавалось без задержки: «Из головы пусть глупость выкинет, пока не поздно! Туда спокойные должны идти, уравновешенные, а твой? Сама сообрази. У него же мозги, амбиции! И где он это все реализует — ты думала?» По лицу мамы становилось заметно, что ни о чем подобном она до сих пор не помышляла. «Так вот и подумай! — наставлял всемогущий и, бегло глянув в сторону открытой палатной двери, ставил неумолимый диагноз: — Ему только — СЦЕНА, ЖУРНАЛИСТИКА… Лучше даже ТЕЛЕЖУРНАЛИСТИКА. Можно еще ЮРИСПРУДЕНЦИЮ. Выбирайте!» — И следовал далее своим путем, оставив мамашу в полном ошеломлении.

Пророчествам Василь Филиппыча верили свято, поскольку сами палатные мамы заглядывать в будущее не решались.

Пощупав Туськину ногу и живот, он заметил мимоходом: «Скоро бегать будет! Зато здесь у нас анемия, дискинезия, в перспективе гастродуоденит… Полный набор творческой личности. Вся в маму!» Вероника открыла было рот, но не нашлась что сказать и только со страхом воззрилась на дочь. Мысли ее чуть было не сбились с дороги, чуть было не направились в какую-то очень знакомую сторону… но, вспомнив, что никакой прошлой жизни, собственно говоря, давно не существует, дисциплинированно повернули назад, к больничному распорядку.

Через день приходил Николай. Садился, рассказывал обстоятельно: «Сварил борщ. Одна крупная морковка, свекла маленькая, половина кочана капусты. Д петрушку и укроп в самом конце, как ты сказала. Вроде нормальный получился, Маришка ела… Мы и вам баночку принесли!»

Вероника смотрела на банку. Вкус еды с некоторых пор тоже изменился, как все вокруг, и надо было заново ко всему привыкать.

«Говорят, после ЭТОГО надо опять учиться ходить?» — понизив голос, спрашивал у нее седоватый мужчина в зеленом свитере — в общем, вполне симпатичный мужчина. Ее муж. «Надо — так научим», — подумав, обещала она. «Ну ты, типа, держись тут, и все такое», — говорил мужчина. Она кивала, чуть-чуть улыбаясь. Эти новые слова были чем-то приятны.

Маришка проскальзывала в палату робко, заправляя за уши волосы и отбрасывая назад кривовато заплетенную косу. За спиной у нее в сжатом кулачке скрывался сюрприз для сестры: какая-нибудь принаряженная Барби или нарисованная кукла в купальнике с комплектом одежды. Всем в палате Маришка почему-то необыкновенно нравилась — по-видимому, подобно Танечке, она олицетворяла собой в глазах мам и детей БЛАГОПРИЯТНЫЙ ПРОГНОЗ. Ее так и норовили расспросить о школе, угостить конфетой, погладить по голове… Ощущая всеобщее внимание, она розовела и говорила с матерью и сестрой не иначе как шепотом. Сообщала Веронике на ухо, как великую тайну: «Мы по биологии срез писали — только у меня и у Полины пятерки!»

Вероника улыбалась, сжимала тощенькие Маришкины плечи, но слушала без удивления. Ясно было, что и все близкие выросли из старой жизни; а новая, которая ожидала их после больницы, пока что не просматривалась. Как будто она переходила глубокую речку по шаткому мосточку, и сил хватало смотреть лишь под ноги — на хилые опасные дощечки.