Зорге. Под знаком сакуры - Валерий Дмитриевич Поволяев

Пароход продолжал неторопливо двигаться вперед, давя тяжелым днищем темную, таинственно переливающуюся воду, волны разрезали какие-то шустрые рыбехи — скорее всего, это была мелкая игривая макрель, — взметываясь над очередным гребнем пузырчатой пены, они стремительно прокалывали воздух насквозь, будто стрелы, и вновь уходили вглубь… Более игривой рыбы Зорге еще не видел.

Пассажиров первого класса было немного, в основном у бортов парохода теснились «третьеклассники» — японцы с посохами, на которые были надеты ловко увязанные кульки, если в такой матерчатый куль попадет крошка хлеба, она уже ни за что оттуда не выпадет… Бережливый народ.

Красивая японка, одетая по-европейски, больше не появлялась — пройдя по трапу, застеленному ковровой дорожкой, она исчезла в спальных недрах парохода. Отдыхает женщина. Катюша Максимова тоже была красива, нет сомнения, но в ней отсутствовала смиренная женская покладистость, присущая японкам, делающая их нежными, неповторимыми, таких женщин можно любить до крика, до остановки сердца — они никогда не станут в сердце мужчины лишними.

Зорге поплотнее закутался в плащ — хоть и тепло было в море, из кучерявых лихих облачков иногда шлепалась нагретая капель, а простудиться можно было в два счета: море есть море, море обманчиво.

Катя Максимова — это открытая комсомольская душа, бесхитростная — ни одного кривого угла, принадлежит к числу очень преданных женщин. И что только ни делают с ними дураки-мужчины, как ни измываются, эти женщины остаются верными им.

Загадка.

Зорге закутался в плащ еще плотнее и сел в шезлонг. Надвинул на нос шляпу, руки засунул в карманы и закрыл глаза. Хотелось спать. И хотелось еще раз — во сне — обдумать некоторые свои выкладки: прав ли он?

Очнулся он от возбужденных вскриков, раздавшихся внизу, под ухоженной пассажирской палубой, на корме. Зорге стремительно выдернул себя из кресла, поправил шляпу и переместился на кормовую часть палубы: что там? Вдруг там мина, оставшаяся еще от войны с русским царем, или какая-нибудь иная нехорошая пакость?

Дело было не в мине.

Один из матросов-умельцев — по виду не японец и не китаец, а что-то странное по своей внешности, смесь эфиопа с эскимосом, с жесткими чертами лица и широким толстогубым ртом, — к прочному кормовому флагштоку привязал веревку с кованым крючком, который больше был похож на приспособление для подвешивания телячьих туш, чем на рыболовецкий крючок, насадил на него большого кальмара, чтобы он не соскочил, перевязал его куском проволоки и бросил за борт.

Веревка была прочная, длинная, свыше тридцати метров, на винт она никак не могла намотаться, но тем не менее матрос не выпускал ее из вида ни на секунду. Жесткое лицо его сделалось выжидательным, глаза были твердо сжаты.

Без всяких пояснений было понятно, что он не из тех матросов, которым дозволено подсаживать под зад хорошеньких дамочек, чтобы те могли вцепиться руками в трап, а матрос тягловый, умеющий, как солдат, делать очень многое. Он хорошо знает, что такое чувство локтя, что такое опасность и боль — впрочем, кроме одного вида боли — душевной.

Пароход неторопливо двигался по морю, переваливался по-утиному с борта на борт, казалось, что движение это будет бесконечным, оно усыпляло, настраивало на философский лад, но когда на веревочный линь села рыбина, стало не до философских размышлений — тут даже борта парохода начали дрожать от азарта.

Линь хлыстом взвивался вверх, с револьверным звуком щелкал о воду, случайно зацепил одну из чаек, неосторожно приблизившуюся к веревке, легко перерубил ее пополам, и чайка исчезла в волнах, в следующий миг ее уже жевали ненасытные рты рыб. Вместе с перьями.

Круговорот жизни и смерти продолжался.

Неведомая рыбина то натягивала прочный линь, — от напряжения тот даже начинал петь, — то опускала, чувствовалось, с какой яростью она сопротивляется, как борется за свою жизнь, в конце концов сломает пароход, но сама останется жива.

К удачливому рыболову подскочил другой, также в матросской шапчонке, аккуратный, с длинной жилистой шеей.

— А на гребной винт твоя тряпка случайно не намотается?

— Не бойся. У Старого Фу ничто ни на что не намотается. А намотается — не видать тебе свежего рыбьего антрекота, как собственной задницы. — Рыболов, сипя, стискивая зубы, с трудом выбрал линь метров на пять, потом качнул головой отрицательно и простонал сквозь сжатые губы жалобно — сам себя жалел: — Не выдохлась еще! — Отпустил линь, тот с треском приподнялся, хлобыстнул концом по макушке волны, срезал ее, будто ножом и поспешно ушел в глубину.

Сильная рыба неистовствовала.

— Здорова, зар-раза! — просипел Старый Фу. — Того гляди, пароход остановит.

— Не остановит, — уверенно произнес рядом с Зорге звучный женский голос, Рихард с улыбкой потерся подбородком о воротник плаща — это была та самая европеизированная японка с утонченными чертами лица, светлой кожей и уверенными, хотя и мягкими движениями.

— Готов биться о заклад, я сейчас угадаю, кто вы по профессии, — произнес Зорге, с улыбкой повернувшись к японке.

На лице японки ничего не отразилось — ни удивления, ни вопроса — видимо, к ней часто обращались с разными глупостями.

— Это совсем неинтересно, — произнесла японка, по-прежнему глядя вниз, на измотанного рыбака, — было видно, что он устал, но и рыба, соблазнившаяся тухлым кальмаром, тоже здорово устала: рывки ее уже не были таким резкими, способными сломать железный флагшток, как пятнадцать минут назад. — Да и не так уж интересна она, моя профессия.

Под левый борт парохода подгреблась длинная неровная волна, приподняла корпус, оснастка пронзительно заскрипела.

— Такелаж запел свою унылую песню, это к шторму, — сказал матрос, стоявший рядом с рыбаком, он был готов в любую минуту прийти на помощь. Был он также изрядно изношен, как и Старый Фу, лицо собрал в такой сморщенный кусок кожи, что в нем ничего, кроме нескольких пригоршней морщин, не осталось.

— Может обойтись, Красавчик Ли, — сказал рыбак, — может быть и другое: из императорского дворца придет сообщение, что тебе на живот должны повесить бронзовую медаль…

— Какую? — загоревшимся голосом спросил Красавчик Ли.

— «За самое прожорливое брюхо императорской Японии» первой степени с подвеской из куска сала.

— Тьфу! — с досадою цыкнул слюною в воду Красавчик Ли. — Ты говорить говори, но не заговаривайся. Не то я тебе говорилку наполовину укорочу.

— Ой-ой, от страха у меня даже коленки затряслись. — Старый Фу, извернувшись всем телом, подтянул рыбину к судну, стиснул зубы, но опять не удержал линь, отпустил. — Не выдохлась еще, — пояснил он сам себе сипло, измотать может не только меня, но и весь пароход вместе с пассажирами.

— По профессии вы — актриса, — сказал Зорге