К другому берегу - Евгения Перова

– Ну что ты молчишь? Хоть что-нибудь скажи. Смотрела-смотрела, и молчит.

– Подожди. Сейчас!

Марина подошла, присела к нему на колено, положила прохладную руку на его разгоряченный лоб, потом погладила по голове и поцеловала:

– Рычит, ворчит, ты подумай! Прямо медведь. Ты знаешь, я, кажется, поняла, в чем дело. Ты слишком стараешься. Вот с этим драконом – чего ты в него уперся? Он пока не хочет получаться. Ты бы попробовал птицу!

– Птицу? Какую птицу? Ты что? Ты тоже их видишь?!

– Сейчас увидела. Ты отложи на время, пусть оно подрастет, а потом само получится. А ты пытаешься напролом, оно и сопротивляется.

– Ты знаешь, я так не привык.

– Ну да, тебе обязательно надо сразу добить.

– Как это – бросить на полдороге? Меня отец учил все доводить до конца, а иначе – какой ты мастер. А вдруг я отложу – и забуду?

– Не бойся, я тебе напомню. Посмотрю – и напомню. Я все видела: птица, дракон, потом деревенские – жутковатые такие. И еще что-то со мной связанное, такое крылатое и светящееся. Так что ты не бойся! А насчет того, что на полдороге… Лёш, но это же творчество. Это как… не знаю… Ну, ты же не можешь заставить помидор раньше времени созреть! Он пока сам не созреет, не покраснеет.

– Помидор? Помидор! Ах ты, зверушка! Ничего в живописи не понимает, а туда же! – Но задумался.

– Ты знаешь, я вижу, что у тебя такой… ступор, что ли.

– Кризис жанра!

– Вот-вот! Ты себя старого перерос, а нового – боишься. Нужно чуть отвлечься, и оно само придет. Ты опять смеяться будешь, но скажу: я так вязать училась. Вязать-то умела, даже перчатки вывязывала, а это, знаешь, как сложно! А петли набирать – не получалось. Мама даже сердилась, что я такая глупая. А я – ну никак! И движение совсем простое, а не дается. А потом пришла из школы, смотрю – лежит клубочек со спицами: розовые нитки пушистые и спицы новые, блестят. Так мне вязать захотелось! Я схватила, села и вяжу. Потом опомнилась – а я петли-то сама набрала и даже не осознала! И все, с тех пор пошло.

– Правда, – задумчиво произнес Леший. – Это ты верно говоришь. Я так на велосипеде учился: все падал да падал, а потом – раз! – и поехал…

– Ну вот! Ты вспомни свое состояние, когда поехал. И все получится.

– Ты думаешь?

Лёшка рассеянно глядел на Марину, наморщив лоб. Потом встал, посадил ее на стол, отошел и посмотрел, прищурясь:

– Значит, говоришь, помидор? Синьор помидор. Посиди-ка так. Я сейчас. Не двигайся!

Марина только вздохнула. Он рисовал ее до полуночи – сразу на холсте. Набросал углем и пошел писать маслом, рассеянно напевая:

– Помидор-помидор… улыбнитесь… Ведь улыбка это флаг… корабля… – а когда Марина, не выдержав, засмеялась, строго сказал: – Ну-ка не смейся! Сбиваешь.

Потом прогнал спать, а сам все что-то доделывал. Утром, пока Лёшка спал, Марина побежала посмотреть и ахнула: получилось! Получилось. Это был первый ее портрет – первый из десятков, созданных потом Алексеем.

«Карпа-Дракона» Леший отложил и действительно написал «Птицу» – необыкновенную, ни на что не похожую: она летела, развернув золотые и багряные, как осенний лес, крылья, высоко в небе, а глубоко внизу, в темной воде медленной реки плыло ее маленькое отражение. И двое детей на косогоре: девочка наклонилась вниз, к воде, а мальчик лежал навзничь, запрокинув голову, и в его глазах тоже можно было увидеть, приглядевшись, крошечных птиц. А золотая птица – огромная, важная – смотрела прямо на зрителя и, казалось, видела насквозь. Марина ахнула:

– Какое чудо! Сказка! Давай себе оставим, а?

– Посмотрим! – ответил довольный Лёшка. – Я могу повторить.

Так что шкаф, который он успел сделать дома, оказался первой и последней мебельной реставрацией – теперь все время он отдавал живописи. Он осознал, что присутствие Марины вовсе не мешает работать, а наоборот – помогает. При ней он как-то собирался, в голове прояснялось, и появлялись сюжеты, каких раньше и не возникало, – странные, но прекрасные. Дальше он писал все сам, но на первых шагах Марина давала какой-то толчок его воображению, хотя могла и не говорить ни слова, а просто сидела рядом.

Потом Алексей написал и Дракона, и еще одну Птицу, и деревню – Маконго, сто лет одиночества: деревца, проросшие сквозь половицы; ржавые скелеты комбайнов в сухой траве, пустые глазницы заброшенных изб, грустный домовой на покосившемся крылечке, увитом повиликой…

Он пытался изобразить и крылатое видение, возникшее в момент их с Мариной близости, но в одной картине не получилось – вышла серия из девяти графических листов, названная им «Метаморфоза», на которой пара влюбленных постепенно превращалась в единое четырехкрылое существо и растворялась в слепящем свете, взлетая ввысь.

Но тот образ, что явился ему однажды, в самом начале их совместной жизни, никак не желал воплощаться на холсте! Тогда Леший подсмотрел, как Марина по дороге в ванную недоверчиво разглядывает себя в большом зеркале, и вдруг упавший сбоку из кухни луч солнца преобразил всю картину удивительным образом, заставив Лешего схватиться за карандаш. Он сидел голый на полу и рисовал как одержимый, только листы отлетали.

– Лёшка. Я замерзла, – пищала Марина, но он не слышал.

– Сейчас…

– Лёшка, я тебя побью!

– Ну ладно, ладно, ладно. Прости, увлекся. – И бросился обнимать, согревать, целовать…

Но картина не получилась. Леший знал, что это должен быть Ангел, но выразить свое видение никак не мог – он то доставал, то убирал холст, не понимая: что же не так? Чего не хватает? Он всерьез размышлял, каким образом растут у ангелов крылья, и даже сделал жуткую серию рисунков – «Анатомия ангелов», хотя Марина потешалась:

– Лёш, ну какая может быть у ангелов анатомия? Ты сам-то подумай. Они существа бестелесные.

– Нет, ну как же. Крылья к чему-то крепятся.

– Вот, послушай, стихи нашла про ангелов – прямо для тебя:

– Здорово! Это чьи?

– Борис Херсонский написал.

– Надо же, как подошло…

Потом, изучив все досконально, Лёшка вдруг заявил:

– Да они вообще не способны в воздухе держаться! У них и тела для полетов не приспособлены – очень крупные, и перья только на крыльях, и мышцы слабо развиты. Они и крыльями-то махать толком не сумели бы! Не-ет, они никак не могли летать.