Люди удачи - Надифа Мохамед

Махмуд недоверчиво смеется и качает головой.

– Как бы мне отвязаться от этих чертей?

– Дело плохо, Махмуд. Твое фото показывают людям в доках и спрашивают: «Вы не видели этого человека поблизости от лавки Волацки в ночь убийства?»

– Да они при дневном свете нас не различают! Откуда им знать, кого они видели в такой тайфун?

– Не забывай про вознаграждение, от которого зрение обостряется у каждого.

– Иногда я просыпаюсь и не могу понять, где я, в какой постели, комнате, в какой стране. Мне кажется, что я плыву далеко в море, в промежутке между вахтами. Странное, очень странное чувство. Слышу, как тюремщики по ночам ходят мимо моей камеры, смотрят, как я лежу на койке, а мне кажется, что это моя мать заглядывает проведать меня и надо лежать с закрытыми глазами. Вот я и задумался про Тахира, понимаешь? Как иногда он так потрясенно смотрел на собственные руки, словно не мог поверить, что они принадлежат ему. Теперь-то я понимаю, как сходят с ума. Открываешь дверь у себя в уме и просто шагаешь в нее. Легко.

– Ты в своем уме. Иногда я видел тебя на взводе, но ты всегда держался. Вот и сейчас не дай себе сорваться. На нас постоянно нападают, но ты не расставайся с варан и гаашаан, с копьем и щитом, держи их вот так… – Берлин делает вид, будто крепко сжимает копье и щит в руках. – Будь начеку, сахиб, будь начеку.

Врач занудным голосом зачитывает инструкции с черно-белых бланков. Махмуд вяло заканчивает первые два раздела теста на интеллект. Это простая полоса препятствий, ряд цифр, фигур и игр со словами, но его мысли витают далеко. Обводя кружочками ответы, которые он считает заведомо верными, он дивится, как незаметно пролетел в тюрьме месяц. «Тебя повесят, неважно, ты это сделал или нет». Ему отчетливо и ясно слышатся слова Пауэлла, и если раньше он воспринимал их как проявление высокомерия и досады человека, привыкшего давить авторитетом, то теперь понимает их как искреннюю угрозу.

Врач заглядывает ему через плечо, смотрит на ответы и вскидывает брови. Махмуд подумывал наделать ошибок и провалить тест, чтобы они поверили, будто им попался недоумок, но в конце концов самолюбие победило.

До этого разговор между ними зашел о сумасшествии; врач ходил вокруг да около, пока наконец не спросил Махмуда, не мог бы он дать определение безумию. Конечно, мог бы. Человек безумен, когда он не знает, что делает, или не в состоянии отличить правильное от неправильного. Так считали в судах, и он соглашался с этим простым определением. И ни словом не упомянул ни о вселяющемся джинне, ни о проклятиях, ни о безумии, которое словно просачивается в людей, когда те находятся в море или в пустыне. Врач хотел узнать, годится он для суда или нет, для того и вел эти разговоры, но, если у него и был шанс обманом убедить парня в белом халате, будто он не годится, этим шансом Махмуд так и не воспользовался. Он мог притвориться глупым, мог притвориться сумасшедшим, но зачем доходить до такого, если ему известно, что он невиновен? Все, что он может, – довериться Всезнающему, Всесильному. С тех пор как его навестил Берлин, он не пропускал ни одной из пяти ежедневных молитв. Старался поярче зажечь аварийный маяк, чтобы тот светил Богу сквозь низкий бетонный потолок. «Ибад баади, спаси меня, анкадхани, мудже бачао, униокоэ», – нараспев повторяет он после поклонов, умоляя на всех известных ему языках.

Комната отдыха напоминает Махмуду биржу труда: люди бродят по застланному обесцвеченным линолеумом полу, шаркая ногами, ищут место, где присесть, или стоят без дела. Врач заверил, что его пребывание среди заключенных не представляет никакого риска для его детей, поэтому он выбрался из своей затхлой и унылой камеры. Его колени потрескивают и ноют, пока он вышагивает по ярко освещенной комнате. С неловкой улыбкой он видит, как его меряют взглядами, как тестостерон заряжает глаза окружающих электричеством. Во всем помещении цветной только один, если не считать самого Махмуда, – склонил голову над сложной головоломкой, и Махмуд инстинктивно направляется к нему. Это старый выходец из Западной Африки, с двумя короткими шрамами на лбу и высокими острыми скулами. Он не поднимает головы, пока Махмуд ставит рядом свободный металлический стул, только что-то бормочет, медленно передвигая по столу детали головоломки.

– Помочь тебе? – спрашивает Махмуд, замечая седые завитки в волосах незнакомца и его дрожащие руки.

Молчание.

– Вот возьми эту, она сюда встанет… – Махмуд пытается пристроить деревянную деталь в промежуток между деревом и небом.

– Отвали, парень! Просто отвали! – Незнакомец колотит ладонью по столу, пока от собранной части картинки не остается кучка деталей, похожих на гальку.

– Что, нарвался? – хмыкает белобрысый коротышка, сидящий за ними. – Лучше не лезь к дяде Самсону с его головоломкой, это же труд всей его жизни.

Махмуд встает, смущенный тем, что подошел прямиком к безумцу.

– Двигай стул сюда, приятель. Он не прочь побыть один.

Приняв приглашение, Махмуд перемещается за стол англичанина. На нем разложены доска и шашки.

– Арчи Лоусон, эсквайр. – Англичанин протягивает тонкую бледную руку.

– Маттан, Махмуд, – отвечает он и обменивается с новым знакомым крепким рукопожатием.

– Ты, значит, местный?

– Нет. Да. Живу в Адамсдауне.

– Совсем рядом, рукой подать. А я так из дальних, очень дальних краев. О моем рождении возвестили колокола Сент-Мэри-ле-Боу.

– Лондонец?

– Сразу угадал. Кокни по рождению и натуре.

– Я жил в Лондоне в прошлом году, в Ист-Энде. Трафальгарская площадь, Пикадилли – слишком суматошно для меня.

– Старина, мне тоже осточертел Большой Дым, и хотя Сэмюэл Джонсон говорил: «Если устал от Лондона, значит, устал от жизни», но я им сыт вот покуда. – Он чиркает ребром ладони по своей шее, продолжая расставлять шашки аккуратными рядами по обе стороны доски. – А сейчас у меня королевское турне по тюрьмам ее величества, я мог бы путеводитель по ним написать, только попроси. Харчи в Пентонвилле оставляют желать много лучшего, полы лизать – и то будет вкуснее, а уж спортивные снаряды! Полное безобразие, да, безобразие.

Махмуд усмехается, но его собеседник говорит так быстро и на разные голоса, так что он с трудом улавливает смысл.

– Тюремная еда не еда, – наконец соглашается он.

– А тебя за что?

– Ни за что. Закрыли меня здесь ни за что.

– Зря жалуешься, тебе днем хотя бы чай с кексом дают.

Под рукавом белой рубашки Арчи Махмуд видит у