Девушка жимолости - Эмили Карпентер

Джин представила себе Святой Дух, витающий над Калифорнией: как он парит над машинами, над пальмами и виллами, устремляясь к утесам. Она представила, как он скользит к ее дому – предположим, они жили бы в бунгало на пляже, – кружит над карнизом, от Его дыхания запотевают стекла в окнах, Он следит за ней и Томом. Внутри у нее будто что-то оборвалось.

В конце проповеди, когда Джаррод пригласил всех присоединиться к нему почти половина присутствующих поднялась на сцену, все они опустились на колени, рыдая и всхлипывая. Пианист снова заиграл, и Джин подвинулась к краю скамейки.

Джаррод пробирался сквозь толпу, возлагая руки на головы молящихся. Иногда он опускался на колени и с кем-нибудь говорил – пару слов шепотом, чтобы никто не слышал. Джин держала крепко Колли за руку и пыталась привлечь внимание Хауэлла. Она хотела сказать ему, что отведет Колли домой, что девочке что-то нехорошо. Но муж, казалось, ушел в себя. Он стоял на коленях, сгорбившись, сжав руки и уставившись в землю. Джин нервно покачивала ногой, она думала о Томе, который ждал ее на школьном дворе.

В опустевшем первом ряду со своего места поднялась Дав. Положив руку на спинку скамейки, она оглядывала толпу. И вдруг посмотрела прямо на Джин, так что у той перехватило дыхание. При виде Джин в больших и бесстрашных глазах будто что-то ожило.

Затем девушка глянула влево – на спавшую возле Джин Колли, на Уолтера, возившегося с перочинным ножиком, и, наконец, на Хауэлла, – подняв тонкую рыжую бровь.

В то же мгновение Джин услышала вскрик и увидела, как ее дюжий светловолосый муж, вскочив с места, пробирается через скамьи к сцене. Она резко выпрямилась, разбудив Колли, Уолтер тоже будто очнулся.

– Что с ним, что он делает? – прошептал сын.

Хауэлл бросился ничком на сено и замер, подняв протянутую вперед руку, точно нищий-калека у церковной ограды в ожидании, что сам Господь пройдет мимо.

– Куда папа пошел? – спросила Колли, встав на скамейке и протирая глаза.

Джин сдернула ее вниз.

– Он пошел помолиться и исцелиться, – ответила она.

– Папа болеет? – спросила девочка.

Впереди, перед сценой, рыдал Хауэлл. Джин снова украдкой взглянула на Дав, та, прищурившись, смотрела на ее мужа. Из корчащейся толпы вышел Чарльз Джаррод; он присел на корточки рядом с плачущим мужчиной и положил руку ему на плечо. Хауэлл затих, а Чарльз тем временем нагнулся и стал шептать что-то ему на ухо. Через некоторое время Хауэлл повернулся и прошептал что-то в ответ.

Чарльз поднял Хауэлла на ноги. К рубашке и брюкам прилипла солома и комья глины, галстук сбился на спину. Джаррод снова возложил руку ему на плечо, наклонился к уху и снова сказал что-то вполголоса. Хауэлл достал из кармана платок, вытер лицо, время от времени кивая в ответ. Затем проповедник обратился к толпе:

– Этот человек признал свой грех и преклонил колена перед Иисусом! – разнесся зычный голос по палатке. – Ответим ли мы, народ Господень, «Аминь»?

Лица людей как по команде повернулись к Джарроду и Хауэллу, сердце у Джин екнуло.

– Аминь, – эхом повторила толпа.

– Клянетесь ли вы, люди Божьи, поддерживать этого человека, когда он ощутит благодать вновь дарованного Богом прощения? Ведь он клянется отныне любить свою жену, как Христос любит церковь.

– Аминь, – повторила паства с явным удовольствием.

По спине Джин пробежал мороз. Видимо, Хауэлл рассказал миссионеру о том, что периодически бил ее, бросал на пол и швырял об стену. Но теперь он собирается исправиться и больше такого не допускать. Он дал обет перед Богом и всеми присутствующими.

– Бог, Господь Бог Всемогущий исправит этого мужчину! Слава Господу! – Джаррод похлопал Хауэлла по плечу.

Тот едва заметно вздрогнул, повернулся и поймал взгляд Джин.

Щеки мужа горели, на них отпечатались манжеты рубашки, по лицу были размазаны слезы вперемешку с грязью. Даже в полумраке палатки она увидела под пеленой растерянности, затуманившей его черты, такое, чего никогда прежде не видела в глазах своего мужа: в них горела решимость.

В ее душу вполз страх. Она сама не понимала почему. Чего ей бояться, наоборот, следует радоваться. Следует немедленно восславить Бога благодарным сердцем: разве не стала она только что свидетельницей мужниного раскаяния? Разве не видела, как он бросился вперед и упал на колени? Бог явил чудо этой ночью, под этим самым белым навесом. Он исправил ее мужа.

Но теперь она не сможет уехать с Томом. После того, что Бог сделал для нее. Не имеет морального права, ведь Он сотворил чудо и направил мужа на путь истинный. Если она теперь оставит мужа, после того как он раскаялся, она не просто станет вероотступницей, она будет проклята.

23 сентября 2012, воскресенье

Бирмингем, Алабама

Облачная завеса стремительно заволакивала небо, заслоняя полуденное солнце, поэтому казалось, что наступают сумерки. Я оставила машину на подъезде к дому Вутенов. Слева от меня был обрыв, справа – хозяйский дом. Вывеска «продается» скрипнула на ветру, и я заметила, что, в отличие от дня показа, состоявшегося пару дней назад, все занавески были задернуты.

Терри и Трейси ждали меня, мы собирались пообедать и поговорить. Но в доме было как-то непривычно темно. Почему-то подумалось – а не лучше ли вернуться, пока не поздно?

Наверное, давало себя знать давешнее расстройство желудка. Он категорически не желал ни малейшей встряски – кишки все еще недовольно урчали, хоть я и провалялась в отеле целые сутки. Я стиснула зубы, усилием воли заставила себя вылезти из машины и направилась к дому.

На полпути к дому из темной части сада вдруг вынырнул Роув Оливер и преградил мне дорогу. Из-под козырька натянутой на глаза бейсболки воинственно торчал подбородок. Теперь Роув ничуть не походил на рыхлое тесто, как тогда, в отеле. Он походил на быка. Разъяренного быка. Я бросилась было бежать.

Но не успела я дернуться в сторону, как он схватил меня за руку выше локтя и сильно сжал, разворачивая прочь от дома. Он вел меня, толкая вперед, прочь от родственниц, от безопасности.

– Роув, – начала я.

Он пихнул меня еще сильнее. Мозг лихорадочно перебирал варианты: заговорить с ним, задобрить его, пообещать ему что-то… да что угодно. Закричать, побежать, ударить в промежность. Но одно дело подумать, другое – сделать. Меня парализовал страх.

Он ткнул меня пальцем в поясницу, когда мы переходили улицу; я посмотрела в обе стороны – никого, ни единой души, все будто вымерли. Миновав машину Джея, мы оказались на полоске травы, окаймлявшей гребень утеса. Огни видневшегося внизу города замигали в вечерней дымке. Низко между холмами повис туман.

Я посмотрела на него умоляюще:

– Роув, я знаю, ты зол. И это неудивительно. Я знаю, что паршиво поступила с тобой. Но клянусь… – тут я чуть не сказала «жизнью», но вовремя осеклась, – могилой своей матери, я никогда никому ничего не скажу. Ты должен поверить мне. Я никому не расскажу, что ты сделал.