Тьма египетская - Михаил Попов

— Что ж это за черта такая?

— Я пока не скажу тебе, докончу начатое. Я рассказал не всё, ибо говорил только об удачах, а сколько было неуспешных попыток. Ибо ядро каждого народа упруго, и душа любого правящего дома тёмный лабиринт. Надобно предвидеть, в каких пропорциях применить наступательную силу, в каких лукавое завлекание, что в сопротивляющемся духе преодолеть силою разумения, что явлением чуда. Главная добродетель — терпение. Любая ошибка — шаг на плаху. Более ста сорока лет осматривали, оценивали, окружали мировое стадо, разбивали его на отары. Теперь ты понимаешь, что правильное объяснение имени гиксосы — это не «царские пастухи», но «пастухи царств»?

Аменемхет снова вытер пот.

— Скоро стемнеет.

— Да, и поэтому невозможно сделать то, что я задумал.

— А что ты задумал?

— Возьми завтра большой папирус и писца, которому доверяешь, я назову тебе всех «пастухов», что ныне правят стадами. Все царства, все города, кто в какой должности, все имена и слово-знак, с которым к каждому можно приблизиться. А теперь я сойду в свою лодку и поплыву за тобой на верёвке, чтобы ты был спокоен в своём сне.

Когда Мегила спустился в лодку и отчалил, растягивая канат, которым она была привязана к корме фиванской ладьи, в полотняную беседку, где происходила беседа, скользнул колдун, отодвинув культёю край ткани. Приблизился к верховному жрецу даже ближе, чем предусматривали приличия, и быстро зашептал:

— Не верь, не верь, о, величайший, ни одному его слову. Когда гиксос рассыпает перед тобой богатства, он уже видит, в какой они тебе пойдут вред. Когда гиксос откровенен, он более лжив, чем когда говорит прямую неправду. Верности гиксоса нет, потому что ему самому никогда не известна его цель. Даже когда он вспарывает себе живот, это может быть не ему, а тебе во вред!

Птахотепу уже в третий раз меняли влажную тряпку на остром, лысом черепе. Даже здесь, в помещении казармы, ему было невыносимо жарко. Путешествие через раскалённую долину вынуло из него все силы и ввергло в раздражительность. Трое слуг с мухобойками нависали над ним, готовые перехватить любую наглую муху, устремившуюся на потного господина. Но и тройными караулами его было не охранить. Мухи с жадным звоном сгущались прямо из воздуха и впивались во влажную кожу, и тогда Птахотеп шипел и ругался. Небамон стоял рядом с пергаментным лицом и обнажённым мечом в руках. Он внутренне проклинал себя за доверчивость. Как он, с его проницательностью и опытом, мог не догадаться, что этот уродливый раб Аменемхета явился сюда только для того, чтобы погубить духовного вождя возрождающегося Мемфиса — верховного жреца бога Птаха.

— Мне известно твоё прежнее имя, — прошептал жрец, неприязненно ползая взглядом по связанному и насильно согнутому гиганту. — Твой отец был достойным человеком, все храмовые шорники были под его началом. Во время праздничных шествий он шёл сразу вслед за младшими жрецами. Ты мог бы стать даже кузнецом или кормчим праздничной ладьи, прояви немного прилежания и благорасположения. Но нрав твой был слишком буен, а силою ты равнялся бегемоту. Ты нашёл своё место среди самых презираемых, ты боролся на базарных площадях. Не разграбил ли ты могилу своего деда?

Са-Амон никак не реагировал на эти речи, и даже на последнее, самое страшное из оскорблений. Он просто стоял на коленях, обвязанный верёвками, как куль с зерном, упираясь лбом в глиняный пол, и тихо переживал свой позор. Как он мог промахнуться мимо удачи, уже распахнувшей ему свои объятия!

— Твой дед и дед твоего деда преданно служили Птаху. Ты изменил не только традициям своего достойного рода, но и величайшему из богов, и это прегрешение — самое главное из твоих прегрешений. Ты поднял руку на первослужителя Птаха. Какое, ты думаешь, тебе выпадет наказание? Может, ты хочешь что-нибудь сказать? — Птахотеп резко наклонился вперёд в своём кресле, впиваясь глазами в бугристое, тускло поблескивающее темя Са-Амона.

Тот тяжко вздохнул, так, что ветром разметало песчинки в стороны от расплющенного об глину носа.

— Все боги — числом три, — глухо промолвил он.

— Что?! Я не расслышал, что?! — яростно выпрямился на сиденье Птахотеп.

— Все боги — числом три. Амон, Ра и Птах. У них нет первого, нет второго. Амон имя этого единого божества. Ра — его голова, Птах — его тело. Есть только он: Амон, Ра, Птах — вместе три.

Верховный жрец тихо хлопнул себя ладонями по коленям, и раздался низкий, бешеный шёпот.

— Во-от. Эти безумные слова вложены в его бегемотову голову этим жуликом Аменемхетом. А ты... — жрец вдруг резко повернулся к Небамону, — ты поверил, что посланец этого наглого заговорщика мог прийти к тебе с открытым сердцем!

Командир полка стоял потупившись и оцепенев от стыда.

— Шпионы и предатели кругом. Сегодня пришлось казнить одного лазутчика Аменемхета. Ты знаешь, кого, Небамон? Представь, старого учителя Неферкера. Оказывается, это с его помощью человек Аменемхета проник во дворец Бакенсети. Старик, учитель... Он двадцать лет в храме.

Птахотеп снова резко повернулся к Са-Амону:

— Слова, которые произнёс ты, грабитель с изуродованным носом, это выдумка самого позднего, растленного времени. Выдумка, зародившаяся в возгордившемся сердце Фив и вышедшая через их наглые уста. Амон — бог малого города и бедного нома. Египет знал и почитал Монту-воителя в Фивах, но не Амона. Возвысился этот слишком уж таинственный бог человеческим обманом и хитростью. Ещё в дни моей молодости стали тихо говорить безумное, что Амон — это Ра. Теперь я слышу и совсем несообразное — Птах есть тело Амона и его голова. Так знай же, если способен хоть что-то понимать, что Птах это древнейший и первый, он Нун, из тёмных вод которого возникает творящий Атум. Птах сердце и язык великой девятки, он зачал в своём сердце и воплотил в языке образ Атума. Птах был и замыслом, и языком. Птах вселил силу во всех богов. Всё, стало быть, и управляется замыслом Птаха и его приказом. Птах породил творящего Атума, но везде, где творится, есть Птах. Девятка Атума возникла из его семени, исторгнутого перстами его. Девятка Атума суть зубы и губы в устах, которые произносят имя его, и таким образом Шу и Тефнут вышли из уст.

Птахотеп согнал целую волну пота со своего чела, как будто только что сдвинул в одиночку огромный каменный блок на жаре, и произнёс:

— Это слова из древнейшего папируса, что хранится в храме Птаха десять сотен лет, а папирус этот есть список с другого папируса, число лет которого неизвестно, и где он в этом списке, твой Амон?!

Жрец поскрёб грудь короткими пальцами.

— У Египта, Верхнего и Нижнего, всегда была одна столица — Мемфис. Династия сменяла династию, но фараон жил здесь, подле великих пирамид, там, где грезит наяву сфинкс. Даже нечистый первый царь гиксосский поселился в Мемфисе, признавая его первенство. Но теперь появились люди, считающие, что пришло время другого города.