Тьма египетская - Михаил Попов

Небамон упоённо сыпал пояснениями, он всё ещё рассчитывал зрелищем своих военных возможностей переманить на свою сторону мнение молчаливого Аменемхетова жреца. Это был бы неплохой союзник, ибо он близок к уху правителя Фив. И ему казалось, что он уже недалёк от цели. Вон как гигант внимательно всё рассматривает, заглядывает в самые узкие щели, такое впечатление, что он чего-то ищет. Ясно что — изъян! Ищи, ищи! В полку, что вырастил Небамон, никакого изъяна быть не может!

С улицы раздался непонятный нестройный шум, никак не вписывающийся в здешние представления о порядке. Что бы это могло быть? То ли нападение гиксосов, то ли какая-то радость.

Лицо Небамона сделалось серьёзно.

— Идём. Это он.

Са-Амон не стал спрашивать — кто? Он молча последовал за озабоченно торопящимся хозяином.

Первое, что он увидел, снова оказавшись на солнцепёке, это открывающиеся лагерные ворота и вплывающие внутрь на плечах восьми негров длинные носилки. На них нечто лежало. Похожее на бревно, завёрнутое в рогожу.

«Он!» — ударило в голову Са-Амона. В своей верноподданнической спешке посланец Амона обогнал ход событий: мальчик только теперь прибывает в лагерь.

К воротам собиралась толпа свободных от несения службы солдат. Они кричали подобающие случаю приветствия в честь великого бога Птаха.

Са-Амон шёл следом за Небамоном, возвышаясь над ним чуть ли не на половину своего туловища, судорожно вращая головой. Он старался всё время держать в поле зрения носилки с телом Мериптаха, при этом пытался отыскать где-нибудь поблизости хоть одного вооружённого человека. Будь он проклят, этот старый воинский устав! Даже простого ножа не было в поясе у Небамона, ближайшее копьё лишь в руках у стражников, что стоят возле казармы, а это сотня локтей! План в голове Са-Амона сложился сам собой, и теперь он лихорадочно искал пути его осуществления.

Носилки плыли сквозь толпу истошно приветствующих солдат. Небамон, страшно улыбаясь, шёл навстречу, таща за собою, как на привязи, голого по пояс, громадного, бритоголового мрачного человека с изуродованным лицом.

Руки Са-Амона сами собой согнулись в локтях, и шаг сделался более пружинистым — он был готов в любое мгновение к последнему броску. Вот оно — стражник у левой створки ворот. На поясе у него меч. До него шагов двадцать. Один удар левой рукой по шее, правая на рукояти меча, одно мгновение, чтобы развернуться, пять или семь шагов, чтобы добежать до носилок, одно усилие, чтобы запрыгнуть. И бить прямо сквозь рогожу. Столько раз, сколько удастся, пока не подбегут и не навалятся люди Небамона.

Са-Амон бросился вперёд, расталкивая попадающихся по дороге солдат, он полностью сконцентрировался на неподвижной фигуре стражника, и она стремительно приближалась. Но одновременно с его рывком в ворота лагеря начали вплывать другие носилки, на которых возвышалось кресло великого жреца Птахотепа. А перед носилками бежали шестеро вооружённых воинов. В последнее время он предпочитал не выезжать за храмовую ограду без такого сопровождения.

Са-Амон легко отбросил опешившего воина, овладел его мечом и развернулся. Его действия были так стремительны, неожиданны и неразумны, что никто из людей Небамона не успел на них никак отреагировать. Просто стояли, выпучив глаза и расставив руки. Сам командир что-то командовал, но поскольку оружия ни у кого из его людей не было, пользы от этих команд быть не могло.

Зато охранники Птахотепа повели себя, как и было должно им. Решив, что человек с мечом намерен наброситься на их господина, преградили ему дорогу, выставив свои копья.

Их было шестеро.

Если бы их было всего шестеро, Са-Амон не раздумывая бросился бы на них, и трудно сказать, помогло бы им их число. Но вокруг были десятки воинов и подбегали ещё и ещё. В этой ситуации любое сопротивление — это самоубийство.

Посланник Амона бросил меч в пыль. Невыносимо страдая от того, что делает это, стоя совсем рядом с целью.

Над ним раздался скрипучий от испуга и злобы голос верховного жреца Птаха:

— Свяжите его!

— Его зовут Шартавазза, у него лучшая конюшня в Васугани. Сила Митаннийского царства теперь почти рухнула, но знатные хурриты, как и прежде, скачут по предгорьям на своих колесницах, и пара хороших лошадей стоит много дороже пары искусных рабов. Правители Хатушшаша и Ашшура, хотя и стоят теперь много выше царя Митанни, охотно покупают у него лошадей, упряжь и объездчиков. Шартавазза не природный хуррит, но воспитанник школы «царских пастухов» в Аварисе. Он появился в Васугани ещё молодым человеком, но уже преисполненным великой премудрости. Ему не было равных в умении обращаться с конём и всем тем, что с конём связано. На него обратил внимание, и не мог не обратить, начальник царских «Лошадиных домов». С этого началось восхождение Шартаваззы к высокой цели. Правители Васугани, их сыновья и даже дочери бывают у своих лошадей чаще, чем в храме Тешуба, их Амона.

— Не богохульствуй.

Мегила поклонился и продолжил:

— Случилось так, что захромал любимый жеребец царя, и становилось ему всё хуже, и никто из тамошних коновалов ничего не мог поделать. Казалось, прекрасное животное надо уже прирезать, чтобы избавить от мучительного зрелища священные глаза царя. Тогда Шартавазза сказал, что он может спасти коня. Над ним сначала посмеялись, но поскольку другого выхода не было, разрешили войти в загон к царскому любимцу. Вскоре тот ожил и ещё несколько лет после этого радовал своего хозяина. После этого случая царь хурритов проникся доверием к Шартаваззе и даже позволил своему сыну дружить с ним. Дружба эта вскоре стала такой тесной, что молодой наследник и дня не мог прожить без своего друга. В эти годы кровь кипит в жилах юношей, и пока силы их не бывают успокоены женитьбой, они ищут какого-нибудь исхода для этого кипения. Простые пастухи не брезгуют даже обществом молодых ослиц.

— Вскоре старый правитель скончался, и друг Шартаваззы из наследника стал царём?

— Да, великий жрец, ты понял меня правильно, и значит, я могу не заканчивать эту историю. Расскажу другую. Жители Ашшура, ещё в те времена, когда над ними стояла власть Митанни, славились своей предприимчивостью. Теперь же их купеческие колонии можно встретить далеко за пределами их скудно орошаемого отечества, даже в стенах Угарита и Гебала, даже в долинах страны Арцава. Торгуют они всем: и пшеницей, и серебром, и лесом, и лошадьми, но наиболее прибыльное дело — работорговля. В годы, когда подолгу нет большой войны и засухи, землепашцы в состоянии расплатиться по своим долгам и не попадают в кабалу, тогда растёт спрос на иноземных работников. Чаще всего тамкары, царские купцы, покупают их у лулубеев, бедных горцев Загроса. Жизнь в горах ещё беднее, чем в северном межречье, и иногда родители готовы отдать ребёнка за кусок хлеба. Но однажды случилось так, что пропал сын у одного из тамкаров, причём самого влиятельного и богатого. Отец умирал от горя, потому что мальчик проявлял большие способности и выглядел лучшим и несомненным продолжателем отцовского дела. Несчастный родитель обратился за помощью в пангус, особый совет страны Ашшур, состоящий при правителе — ишшакуме и имеющий большое влияние на дела. Царские купцы и сановники сочувствовали своему собрату, но не видели способа помочь ему. Ишшакум соглашался отправить войско на освобождение пропавшего сына, но было неизвестно, где находится преступник. И тогда явился некий купец, не из самых богатых и родовитых, но который заявил, что отыщет юношу и освободит. Так он и сделал, за что попросил у счастливого отца, чтобы тот ввёл его в «общину Ашшура», то есть в пангус. Как тут можно было отказать. Молодой купец вскоре сделался близок и к дому ишшакума, стал ближайшим советником молодого правителя, даже не будучи аккадцем по происхождению. Молодой правитель весьма страдал от своего неполноправного положения. Он вынужден был всё время советоваться с пангусом, когда речь шла о важных делах, повышении налогов или объявлении войны. Наш молодой купец, будучи воспитанником Авариен, обладая хитроумным от природы умом, ещё и отточенным особым обучением, сообразил, как сделать положение ишшакума более царственным, как отбросить в прошлое дедовские установления и порядки. Надо ли описывать степень благодарности высокородного товарища. Тем более что царский пастух», следуя заветам своей высокой школы, не требовал для себя никаких постов, кроме одного — учителя для братьев ишшакума.