Ветеран Армагеддона - Сергей Синякин

— Дурак ты, Вован, — сострадательно сказал Спирин. — Вот уж, как говорится, вольному — воля, спасенному — рай! Мы ведь и без тебя проживем, другое дело, что с тобой было бы лучше. Архангелам ты нравишься, а по мне, так лучше бы вообще не писал. Помнишь Аксенова? Его после «Метрополя» в бараний рог гнули, а ведь всего восемь экземпляров напечатали! И ведь чего? В другое время и внимания никто бы не обратил! А вот не фига было со Станиславом Куняевым в тбилисском духане с бодуна драться! Попинали друг друга ногами, и сразу стало ясно, кому из них налево, а кому направо. Но ведь это классики, ты, Вован, куда лезешь? Воли захотел? Так ее у тебя никто не отнимает, ты эту волю сам у себя отнимаешь, люди потому так высоко поднимаются, что думают прежде всего о других, а потом уже о себе. Ферштеен, камрад?

— И что же теперь — ногами меня топтать? — удивился Лютиков.

По лицу Спирина было видно, что лучше, конечно, ногами. Только вслух он ничего не сказал. Все за него сказал архангел Михаил, удостоивший Лютикова аудиенции.

— Хорошие стихи пишете, — сказал задумчивый архангел. — Порой ведь даже плакал над ними. Другие тоже пишут, так ведь за душу не хватает, а тут рука сама к носовому платку тянется.

Союз поэтов в Раю дело нужное. Слишком цель высокая, чтобы пускать все на самотек. А вы со мной не согласны?

И по брезгливому усталому лицу архангела было видно, что на все возражения Лютикова ему было начхать, если не более того. Слишком высокую цель архангел перед собой видел — построение Царства Небесного и победу над лукавым во вселенском масштабе. Что ему были возражения Лютикова, если они не отвечали идее?

Лютиков понял, что из загробной жизни его вычеркивает собственное упрямство. Можно было все еще исправить, но начинать надо было с самого себя, а именно это и оказалось невозможным. Лютиков, конечно, не ставил себя высоко, но если бы ему выпало выбирать между покаянием и цикутой, он бы без сомнения выбрал цикуту. И, прежде всего, именно потому, что покаяние было делом сомнительным, а цикута — верным.

— Вован, — грубовато сказал ему Спирин, вальяжно сидя за столом. Сразу было видно, что человек готовился если не судьбу мира решать, то уж наверняка общевселенские задачи. Ну, например, быть человечеству, или должно оно кануть в неизвестность. — Ты пойми, дорогой мой человечище, мы ведь в струю попали! Понимаешь, намекнули мне, близится этот самый день! А мы инженеры человеческих душ, мы их готовить должны к вселенской драке. Сам знаешь, как ловко подметил один поэт, добро должно быть с кулаками!

— Это Светлов сказал, — вздохнул Лютиков. — Только надоело… Зло, оно всегда с кулаками, а тут еще и добро кулаки сожмет… Мордобой это, Ваня, получится. А мы с тобой будем его вдохновителями. Только не так все просто, если добро и зло существуют как вселенские категории, а не просто философские понятия, которые помогают классифицировать души, то, следовательно, они для чего-то нужны. Стало быть, нужно это для чего-то. Я вот все думаю, если все мы порождения Бога, если он для нас Рай и Ад создал, то не марионетки ли мы, дорогой товарищ Спирин? И не просто марионетки, мы в его пьесе играем какие-то непонятные роли, нам даже пьесу до игры не дали прочитать!

Не хочу я играть в непонятной мне пьеске, понимаешь? Да и забот у меня без того хватает. Целый день меня то успокаивают, то предупреждают, то в любви объясняются, то презрением обливают. А все из-за того, что одной сучке под юбкой понюхать отказался.

— Ой ли? — с глумливым весельем усомнился Спирин. — А я другое слышал. Пришла к тебе бабенка стихи твои послушать, а ты вместо того чтобы лирикой ее завлекать, кинулся, как наш Маковецкий при жизни на баб кидался. Зарезал, как говорится, без ножика. Вот оттого она теперь кабинеты Чистилища и обивает, что хотела поэзии, а получила самый грубый натурализм. Не так, Вова? Ты со мной можешь откровенно, не я же тебя актировать буду, для того вышестоящие инстанции имеются. Было дело, кобель ты наш лирический? Ты, слухи ходят, и с музой своей довольно вольно обходишься, нет?

— Иди ты! — с усталым раздражением сказал Лютиков. — Надоели уже эти шуточки да приколы.

Спирин вдруг посерьезнел.

— Какие шуточки, Володя, — сказал он тихо и опасливо оглянулся по сторонам. Полное щекастое лицо лирика стало напряженным. — Я же тебе предлагал в Союз вступать? Предлагал, и не единожды. А ты мою товарищескую руку оттолкнул, тонуть, значит, решился. Ну и хрен с тобой, пусть тебе будет хуже. Ты зря к происходящему легко так относишься. Ты мне поверь, я при жизни в Союзе нагляделся на разные интриги. Особенно в последние годы. Ты вот мне скажи, какая разница, в каком человек Союзе находится и куда именно членские взносы платит? Что он, лучше писать станет? Или мысли у него иные появятся? Скажешь нет — и ошибешься, Володенька, там из-за принадлежности к Союзу порой такое закатывали. Сам знаешь, что последнее время творилось! Тут тебе демократический союз, а через дорогу литературные антисемиты заседают, а еще через квартал сидят разночинцы из московского общество литераторов… Цесельчук, Игорь Чубайс… правда, фуршеты у них хорошие были… Казалось бы, хрен с вами, поделились и сидите, творите нетленки, след свой в Вечности оставляйте. А вот черта лысого! Всем на заповеди наплевать, супротивника побольнее кусить хочется. А ради чего? Ну считаешь ты, что прав, так доказывай, доказывай свою правоту — книжки пиши такие, чтобы у людей дыхание захватывало. Но — не могут! И я, честно признаюсь, тоже не могу. Ты думаешь, я, когда свои авторские экземпляры листал, не видел, что все там серо и обыденно? Видел, Владимир Алексеевич, все я видел, но ведь хотелось! Уважения хотелось, авторитета… Тебе хорошо, ты исподнего не видел, знал кое-что, конечно, но к самым тайнам тебя не подпускали. А я доверенным был!

Спирин безнадежно махнул рукой и замолк.

Лютиков тоже молчал, подавленный неожиданным откровением собрата по перу. С этой стороны он Спирина видел впервые.

— Смотри сам, — неожиданно сказал Спирин. — Мне что? Отказался ты в членах ходить, значит, отказался. Только ведь в групповщинке и положительное есть. Тусовка за своего всегда заступится, любому чужаку пасть порвет. Неделя у тебя сроку есть, до учредительного собрания. Знаешь, как литературное движение будет называться? «Поэты — за Армагеддон!» Это не я придумал, это свыше наказали.

Ты просто не въезжаешь. После объединительного съезда за тебя не так еще возьмутся. Это все цветики, Володя, ягодки будут впереди. Думаешь, тебе кто-нибудь позволит в кустах отсиживаться, когда народ на Инферно пойдет? Тебя раньше затопчут! Был тут один, статеечки пописывает, рожа пастуха, а речь интеллигента. Все допытывался, как ты к Союзу относишься, то, се… А я ведь вижу, что крови жаждет мужик. И фамилия у него соответствующая — Искариотский…