Обещание - Дэймон Гэлгут

помолится за упокой, в этом можно не сомневаться, зная ее привычки. А ему теперь еще поддать, подзарядиться, перегруппироваться. Вестником быть никому не пожелаю, весть всегда тебя самого пятнает. Твое здоровье, Антон, передатчик боли. Предпоследняя пошла, еще одну, и хватит.

Амор позвонила из Дурбана только один раз, годы уже с тех пор. Он собирался потом с ней связаться, собирался, но только после того, как предпримет определенные шаги, а шаги всё не предпринимались. Его апатия в этом вопросе медленно обзаводилась своей собственной волей, перерастала в решение. В дальнейшем он узнавал новости о младшей сестре от Астрид, которая, разумеется, считала своим досадным долгом поддерживать с ней контакт и передавать ему сведения, вначале о ее работе медсестрой, а позднее о том, что она в близких отношениях с женщиной. Ничего удивительного ни в том ни в другом, по крайней мере для него. По-своему даже мило и трогательно, если смотреть издалека. Вблизи был бы геморрой.

Он знает только название ее больницы, больше ничего. Нет, говорит он по телефону дежурной, я не знаю, в каком она отделении. Не могли бы вы найти ее по вашим спискам? Секунду, отвечает дежурная, я вас переключаю, и соединяет его с отделением, йа, с тем самым, можно было догадаться. Ее мученичеству нет ни конца ни края. Могу я поговорить со своей сестрицей, сестрица? Святая Амор, так ее кличут.

Простите, не поняла.

Амор Сварт, будьте добры.

Одну минуту.

Вестник ждет, в трубке слабые волны больничного шума, подобные морским. Затем голос Амор, безошибочно узнаваемый, хотя прошло столько времени. Алло?

Алло, говорит он. Это я.

Антон?

Да. Послушай, мне очень жаль, но у меня плохая новость.

Его голос идет из дальнего воздуха, откуда-то из прошлых лет, идет к ней одной, на сестринский пост, где плитки белы и холодны, как шок. Амор стоит, одетая в униформу. Стоит и слушает в полной неподвижности.

Потом он наливает себе еще. Не так плохо, как он боялся, хотя руки слегка подрагивают. Он ценит в людях способность управляться со своим страданием за кулисами, не на виду. И без них хватает тягот, повседневных этих мытарств, которые собственная твоя жизнь преподносит. Кстати, вот она наконец, моя благоверная, освеженная медитацией. Как раз вовремя, хотя, гм, час или два куда-то делись, снаружи совсем стемнело уже. Позже, раньше, все одно в конце-то концов, ну как, было ли сегодня чудесно, радость моя, хорошие ли у тебя получились вибрации с твоим Маугли?

Она смотрит на него пристальней. Ты напился, что ли?

Да, малость. Не буду отрицать. Есть такое дело. Нервы, знаешь ли, после того, как полюбовался на свою убитую сестру.

Она вскидывает ладони к лицу, и его злость улетучивается, или превращается в нечто другое, в отчаянное, ожесточенное желание. Он стискивает ее, она сжимает его в ответ, секунда, и они целуются, губы, языки и зубы, как будто хотят откусывать друг от друга куски, жевать и проглатывать. Его подхватило и несет, но притом он знает, что этот внезапный голод идет от увиденного утром на металлическом столе, что жена потому возбудила в нем страсть, что она вся такая живая, столько жизни в этом огорченном лице, по которому что-то размазалось, в этих растрепанных уже волосах, в этих горячих и сильных руках и ногах. Более крупный вопрос – почему вдруг она к нему воспылала? Туда и обратно, так друг друга и так, зверство гудит и пульсирует под кожей. Давно они друг к другу не прикасались.

Пока что-то эту хватку не разрушает. Нет. Нет. Не надо. Неправильно это. Она отстраняется от него. Всякий раз это она отстраняется. Что мы делаем? Прости, но нет, не могу. Сейчас, когда Астрид…

Ладно, говорит он, злость вернулась мгновенно. Нет так нет, бог с ним.

Но, если бы вы вошли в эту минуту в их спальню, вы запросто могли бы решить, что они выброшены на берег после неистовой вспышки любовного акта. Полураздетые, в ворохе смятых простынь, еще не отдышавшиеся. Все еще красивая пара, хотя не юные уже, конечно. Его лицо в особенности, что-то жесткое в нем, кремнистое, а на лбу что виднеется, старый шрам?

Дезире существо более мягкого сорта и, кажется, была настоящей красавицей, не так-то и давно даже. Но скука и обиды сделали свое дело, провели маленькую хмурую черточку меж глаз, капризно оттянули нижнюю губу. Дезире мало-помалу стягивается внутрь, к некой унылой сердцевине, она не удовлетворена, хотя чем именно, ей не всегда ясно.

Иногда она винит во всем ферму. Выходя замуж, воображала, что будет писать акварели среди холмов и ездить верхом по бескрайней равнине. Что-то смутное и манящее, сладостные грезы. Она не ожидала, что дни окажутся такими долгими и пустыми, что здесь так мало чего будет происходить. Приходится изобретать причины, чтобы поехать в Преторию или Рюстенбург, туда, где хоть какая-то жизнь, события, краски. С людьми поговорить! Раньше ходила к маникюрше и в парикмахерскую каждую неделю, но начались супружеские разборки. Мол, нет денег на всякую хренотень, но видели бы вы, на что он сам их тратит! В буквальном смысле отправляет в унитаз. Она хотя бы показать что-то может потом! Должна, впрочем, признать, что повеселела последнее время, после того как стала ездить на медитацию в Центр души и тела. Моти отказался от старого имени, взял себе другое, и бывают дни, когда ей тоже хочется обзавестись новым именем. Если будешь зваться иначе, то, может, и чувствовать себя начнешь иначе.

А порой на нее наводит тоску сама Южная Африка. Кто мог предугадать, что ее папе, которого все уважали и боялись, придется предстать перед Комиссией правды и примирения[45] и сознаться в тех своих ужасных, да, но необходимых поступках? Проблема этой страны, по ее мнению, в том, что некоторые люди просто-напросто не в состоянии отпустить от себя прошлое.

Но с этим, так или иначе, сейчас покончено уже, не один год миновал, и теперь главное ее разочарование – муж. Антон таким очаровательным раньше был, таким красивым, таким забавным, все говорили о том, какое сказочное будущее его ждет, но единственный, кто до сих пор верит в его будущее, это сам Антон. Столько напыщенной похвальбы насчет того прекрасного, что он в один прекрасный день сотворит с фермой/собой/своей жизнью, насчет больших денег, которые у него появятся, откуда – неизвестно, он же не работал по-настоящему ни одного дня, только пишет свой роман, на который никому