Лжедмитрий Второй, настоящий - Эдуард Успенский

– Меня, говоришь? – пристально посмотрел царевич на Петровского.

Тимофей насторожился:

– Не вас, государь. А того, кого вместо вас убили. Того, подмененного. Нас-то и не пускали к вам. К нему то есть.

– Понятно почему не пускали. Наверное, не тот там лежал, кого убить хотели, – вмешался Иваницкий.

Не выдержал и вышел из кареты князь Константин. Тоже долго рассматривал рисунок.

– А вы неплохой рисовальщик, молодой человек.

– Учили, – скромно ответил Дмитрий.

Они заговорили с Петровским об Угличе. О людях, бывших при царенке. Вспоминали кормилицу, няню, доктора Симеона. Последнего оба помнили особенно хорошо.

Князь и Иваницкий внимательнейшим образом слушали разговор.

– А что с моими дядьями? – спросил царевич. – Где они? Еще там был такой на кухне с черной бородой.

– Был такой повар из дворни.

– Ну и что с ними?

– Не знаю, государь. Как комиссия из Москвы приехала, много народа из города ушло. Боялись. Я тоже ушел. С тех пор мало чего знаю. Так, слышал кое-что.

Стали опять вспоминать Афанасия Нагого, Юрия Копнина и других. Царевич был абсолютно в курсе.

Никаких сомнений в том, что он был в Угличе и знал угличский приставленный к нему люд, ни у кого не осталось.

Проверка прошла успешно. Ожидался второй, более серьезный разговор с будущим государем: разговор-договор.

* * *

В середине зимы в Краков к польскому королю Сигизмунду привезли письмо из Москвы. Тон его был раздраженный, и в силу этого оно имело какой-то полуофициальный характер.

Письмо доставил доверенный вельможа царя Годунова Посник-Огарев.

Августейшему и великому государю Сигизмунду Третьему,

королю Польскому, великому князю Литовскому, Киевскому, Волынскому, Лифляндскому, Эстонскому и наследному королю Шведскому, князю Финляндскому.

В Вашем государстве объявился вор-расстрига, а прежде он был дьяконом в Чудове монастыре и у тамошнего архимандрита ходил в келейниках. Из Чудова монастыря взят был он к патриарху нашему Иову для письма.

Звать вора этого Гришка Отрепьев. А когда он был в миру, то отца своего не слушался, крал, играл в кости, пил и впал в ересь.

От отца своего Гришка убежал, служил у Романовых с Черкасскими, проворовался, связался с лихими людьми. И наконец вор этот постригся в монахи, не отставши от воровства своего, и от чернокнижества, и вызывания духов.

Когда это воровство в нем было найдено, то патриарх со священным собором осудили его на вечное заточение в Кирилло-Белозерский монастырь. Но он с товарищами своими, попом Варлаамом и клирошанином Мисаилом Повадиным, ушел к Вам в Литву.

И мы дивимся, каким обычаем такого вора в Ваших государствах приняли и поверили ему, не пославши к нам за верными вестями. Хотя бы тот вор был и подлинно князь Дмитрий Углицкий, из мертвых воскресший до Страшного Суда, то он не от законной, от седьмой жены царя нашего Ивана Васильевича Четвертого. А наша церковь Божия благословляет и признает законными только четыре брака царские.

Поэтому требуем самозваного Гришку Отрепьева казнить, а приспешников его и будоражельщиков примерно наказать.

Сия грамота писана по приказу Великого государя нашего, царя Бориса Годунова, всея Руси самодержца, Владимирского, Московского, Новгородского, царя Казанского, царя Астраханского, государя Псковского и всея Сибирские земли и Северные страны повелителя и иных многих земель государя.

И хотя тон письма был не только раздраженным, но и раздражающим, Поснику-Огареву было сказано, что появившийся царевич никакой поддержки от польского правительства не получает и приспешники его будут наказаны.

* * *

Слухи о царевиче, чудом спасшемся от смерти и пребывающем в Польше, несмотря на все старания их заглушить, разрастались и разрастались.

И в таком же соотношении возрастал скрытый протест против правления Годунова. Чем больше семей он карал за это, тем больше расширялся круг неприязни к нему.

Борис решил допросить Василия Ивановича Шуйского об угличском младенце: был ли у того хоть малейший шанс уцелеть. И никак не мог придумать, где вести разговор: то ли в Кремле в царском дворце, то ли в Кремле в палатах Семена Никитича, то ли просто на дому у самого Шуйского. Деталь важная.

В Кремле Шуйский будет бояться страшной опалы на себя и на семью и от ужаса станет говорить правду. Это прекрасно. В своем доме он станет говорить правду из-за высокой чести ему оказанной. Тоже неплохо.

Так и так хорошо получалось. Значит, где-то была заложена ошибка.

Борис не учел одной особенности Шуйского. Когда ему грозила опасность с какой-либо стороны, Василий Иванович, как жук-щелкунчик, прижимал к туловищу лапки, ложился на спину и полностью уходил в небытие, в летаргический сон.

Ни один нерв, ни одна мысль против человека, несущего ему опасность, у него не возникала. Никакого противодействия, никакого предательства, никакой агрессии, сплошная ласковость.

Нащупать в нем хотя бы росток беды для себя Годунов ни за что бы не сумел. Показать царю, откуда к нему придет гибель, означало показать, что ты с этой гибелью знаком и, может быть, солидарен с ней.

Но как жук-щелкунчик одним щелчком головы может подбросить себя на несколько корпусов вверх и встать на лапы, точно так же в любую секунду мог это сделать и немолодой Василий Иванович.

После долгих размышлений царь решил навестить Шуйского в его доме. Причем вместе с Семеном Никитичем Годуновым. Это был и визит доверия и угроза в одно и то же время.

Примерно в полдень тысячный отряд пеших стрельцов в голубых кафтанах под управлением Темира Засецкого вышел из Кремля и стал широким коридором выстраиваться по Москве.

Стрельцы были через человека – один с мушкетом, один с луком и стрелами. Лук был более быстродействующим оружием.

Если коридор перекрывал где-то перекресток улицы, пешеходам и повозкам разрешалось пересекать его. Но до поры, пока не пролетал белый с золотом стрелец на белом коне с золотым рогом. С этого момента живой коридор пересекать запрещалось. Чистая Азия.

Следом за трубящим гонцом по живому коридору летела карета Семена Никитича Годунова в сопровождении сотни красных с золотом стрельцов на белых конях. Это была личная охрана царя. Очевидно, царь Борис находился в этой карете.

А примерно за час до этого сотня копейщиков французского капитана Маржерета вышла из Кремля и, ничего не объясняя хозяевам, окружила дворец Василия Ивановича Шуйского.

Василия Ивановича охватил ужас. Память живо нарисовала ему картины визитов Ивана Грозного в семьи неугодных бояр. Когда дробились кости хозяев, насиловались жены и дочери, а потом все кончалось покаянным молебном и словами: «Воля Господня свершилась!»