Мыслить как Толстой и Витгенштейн. Искусство, эмоции и выражение - Генри Пикфорд

любом случае эти ощущения репрезентируют опасность в той же степени, в какой звук домашней сигнализации репрезентирует вторжение в дом. Как звук сигнализации не направлен на того, из-за кого она сработала, так и ощущения не направлены на грабителя или на кого бы то ни было, скажем на курьера, ошибочно принимаемого за грабителя [Deigh 2012: 36–37].

То есть ощущение страха в этой модели просто регистрирует каузальное воздействие объекта – любого объекта, – которое достоверно запускает эту регистрирующую реакцию. Понятие ошибки или заблуждения здесь не имеет никакой ценности, и, если мы утверждаем, что причинный механизм функционирует правильно только в тех случаях, когда он регистрирует настоящие опасности, значит, мы незаконно протащили в представление о правильном или уместном функционировании наше понятие правильности. Так, Принц резюмирует свою теорию телесной оценки следующим образом:

В общем, мы можем объяснить, как эмоции репрезентируют проблемы, не предполагая, что эмоции являются суждениями, содержат суждения или вообще как-то связаны с суждениями. Этот вывод вытекает из теории репрезентации Дрецке и других подобных теорий. Эмоции репрезентируют такие явления, как утраты и опасности, потому что они настроены на то, чтобы вызываться такими явлениями. Они репрезентируют эти явления, даже не включая в себя понятий или идей. Подобно звуковому сигналу детектора дыма, эмоции могут репрезентировать, не описывая [Prinz 2007: 64].

Но пример детектора дыма весьма показателен. Детектор обнаруживает, регистрирует дым, имеет интенциональное отношение к дыму, потому что именно для этого он был сконструирован («настроен»). Его интенциональность вытекает из интенциональности его предназначения, цели, для которой он был придуман[222]. Более того, то, что такой каузальный релайабилизм не объясняет нормативности, доказывается фактом, что мы можем считать детектор дыма именно таким, то есть направленным на дым, лишь молчаливо предполагая, что механизм функционирует правильно, – делая это предположение, мы приписываем каузальному механизму условие правильности, а затем утверждаем, что этому нормативному отношению правильности отвечает сам механизм. Согласно моделям как Принца, так и Дамасио ощущения могут в лучшем случае описать причинную связь или ассоциацию между объектом, ощущением и реакцией, но эти модели не объясняют, каким образом ощущение оправдывает или обосновывает реакцию, поскольку ощущение не находится в нормативном интенциональном отношении ни к «правильному» объекту, ни к «правильной» реакции. Строясь на несбывшихся надеждах, которые подавали подобные каузальные теории репрезентации, соматическая теория эмоций Принца, при всей ее изощренности, не в состоянии адекватно решить проблему каузальности – нормативности, поставленную Витгенштейном.

Конфликт каузальности и нормативности также лежит в основе претензии Лейс, предъявляемой к неоджеймсианским объяснениям Дамасио, Принца и других, по поводу того, что они являются формой имплицитного картезианства. Во-первых, она отмечает, что было выдвинуто несколько эмпирических критических замечаний относительно экспериментальной среды и показателей, представленных в поддержку гипотезы Дамасио о соматических маркерах и, в более общем плане, в поддержку выводов нейронауки, приписывающих такую традиционно сознательную и интенциональную психическую деятельность, как принятие решений, волеизъявление и мышление бессознательным, имплицитным, каузальным аффективным состояниям и процессам[223].

Во-вторых, что более важно для настоящей главы, было выдвинуто несколько теоретических возражений против приписывания нейронаукой телу или частям тела (например, мозгу) психологических – то есть интенциональных – свойств и отношений, что равносильно своего рода «криптокартезианству». Иными словами, это направление критики (Лейс и другие) упрекает нейроученых и теоретиков, якобы исповедующих спинозистский монизм, в негласном допущении картезианского дуализма между разумом и телом / мозгом, между интенционально направленным ментальным состоянием и каузально действующим телесным состоянием:

Действительно, только приняв в высшей степени идеалистическое или метафизическое представление о разуме как о чем-то совершенно отдельном от тела и мозга, которым он свободно адресует свои намерения и решения, они могут прийти к своим скептическим выводам… Их ошибка состоит в том, что они считают разум идеальным, определяют его как чисто бестелесное сознание, а потом, когда при искусственных требованиях экспериментальной среды оказывается, что осознание воли или намерения в причинной цепи слишком «запаздывает», чтобы служить объяснением изучаемых движений, делают дуалистический вывод, что в запуске этих движений нет места интенциональности и, следовательно, это мозг выполняет за нас все мышление, чувствование и движение (так сказать, все «воление») [Leys 2011: 455, 456–457; Bennett, Hacker 2003: 85–88,111–114,233-235].

Таким образом, эти мыслители – как «левые», так и «правые» аффективисты – исподтишка привносят интенциональность и нормативность в описание каузального управления телесными состояниями (в том числе мозг, миндалевидное тело, автономную нервную систему и т. д.). Так, например, Дамасио утверждает, что «наш мозг часто способен принимать верные решения за секунды или минуты – в зависимости от временных рамок, которые мы устанавливаем в соответствии с целью, которой хотим достичь, – и, если он на это способен, значит он замечательно справляется с чем-то большим, чем просто чистый разум» [Damasio 1994:173]. Звучит парадоксально, но, таким образом, приписывая телу / мозгу когнитивные функции высшего порядка, в частности принятие решений, эти теории восстанавливают картезианский дуализм между пространственно-временным, каузально-механическим телом и непротяженным, физически трансцендентным, бестелесным разумом. А в главе 1 мы видели, что картезианство лежит в основе одной из версий дилеммы между каузальными и нормативными отношениями.

5. Стандартная реакция на неспособность «чувственных» теорий эмоций объяснить интенциональное и нормативное отношение – просто «перепрыгнуть» через картезианское разделение и включить эмоции в модель убеждения как оценки или пропозиционального суждения. В то время как «чистые» теории такого рода утверждают, что эмоции – это не что иное, как суждения, большинство когнитивистских теорий эмоций считают, что эмоции, по сути, имеют и когнитивное измерение суждения, мышления или оценки, а следовательно, это не просто ощущения или другие некогнитивные состояния[224].

Когнитивистские теории восходят к «Риторике» Аристотеля, где он дает определение нескольким эмоциям, упоминая присущее им суждение о чем-то или по отношению к чему-то, – так, гнев может быть «определен как соединенное с чувством неудовольствия стремление к тому, что представляется наказанием, за то, что представляется пренебрежением или к нам самим, или к тому, что нам принадлежит, когда пренебрегать бы не следовало» (1378а30-32); страх – «некоторого рода неприятное ощущение или смущение, возникающее из представления о предстоящем зле, которое может погубить нас или причинить нам неприятность» (1382а21—22); негодование – «чувство печали при виде незаслуженного благоденствия» (1387а9); зависть – «печаль, являющаяся при виде благоденствия подобных нам людей, наслаждающихся выше указанными благами, – [печаль] не имеющая целью доставить что-нибудь самому завидующему [человеку], но имеющая в виду только этих других людей. Зависть будут испытывать такие люди, для которых есть подобные или кажущиеся подобными. Подобными – я разумею, по происхождению,