Конец власти. От залов заседаний до полей сражений, от церкви до государства. Почему управлять сегодня нужно иначе - Мойзес Наим

Современный терроризм (олицетворением которого служит теракт 11 сентября и прочие теракты, совершенные “Аль-Каидой” в Лондоне, Мадриде, на Бали, теракты чеченцев в Москве и атака террористической организации “Лашкаре-Тайба” на Мумбаи) из проблемы внутригосударственной безопасности, которую каждая страна решала на свой лад, превратился в общемировую. В результате терактов, которые совершил Усама бен Ладен и его организация, правительства более чем 50 государств потратили свыше триллиона долларов, чтобы защитить свое население от потенциальной террористической угрозы. Французская программа оборонительной стратегии на 1994 год насчитывала более 20 упоминаний терроризма, в версии за 2008 год их было уже 107. Слово “терроризм” встречалось чаще, чем “война”, “и неслучайно, – писали ученые Марк Хекер и Томас Рид, – поскольку эта форма конфликта затмевает угрозу войны”{163}.

Чем большее влияние приобретали мелкие негосударственные группы в современных конфликтах, чем успешнее им удавалось вести боевые действия, тем больше они расшатывали один из основополагающих принципов, которым руководствовались политики последние несколько веков, когда занимались распределением власти. “Государство, – писал Макс Вебер, – это союз, который обладает монополией на легитимное применение силы”. Другими словами, суть и смысл существования современного государства отчасти состоят в том, чтобы концентрировать военную мощь. Одной из прерогатив государства было поддержание армии и полиции, а умение предотвратить применение силы третьими лицами на своей территории – его обязанностью, частью общественного договора, на котором зиждилась законность власти. Эта новая монополия на применение силы положила конец средневековому мародерству и бесчинствам наемников, равно как и многосоставным, как матрешки, иерархиям феодалов и вассалов, каждый из которых содержал собственное войско, причем все они охраняли одну и ту же территорию. Военный контроль был неразрывно связан с суверенитетом.

Сегодня же эта монополия оказалась разрушена сразу на нескольких уровнях. Правительства разных стран, от Мексики и Венесуэлы до Пакистана и Филиппин, потеряли контроль над рядом государственных территорий. Различные вооруженные формирования превратили их в полигоны военных действий, причем как из соображений сепаратизма, так и с целью внешней торговли. Даже суть партизанского движения изменилась. Раньше партизанские отряды пытались прогнать оккупантов или колонизаторов, завоевать или восстановить независимость. Теоретики подпольного движения отмечают, что партизанам, дабы чувствовать, что их действия легитимны, была важна поддержка населения. “Партизану во всем необходима помощь местного населения. Это обязательное условие”, – писал Че Гевара. Однако в наши дни партизанские войны все чаще не знают границ: боевики не полагаются на народную поддержку по той простой причине, что уже не привязаны к какой-то одной территории. И если для того, чтобы сражаться с “Талибаном” в Афганистане, нужно завоевать умы и сердца мирных афганцев, то чтобы противостоять “Аль-Каиде” и ее последователям, действия которых вдохновили террористов на атаки в Нью-Йорке, Лондоне или Мадриде, потребуется скорее помощь агентов разведки, нежели специалистов по экономическому развитию. Современные государства под давлением растущего дефицита бюджета стараются облегчить бремя расходов на содержание огромных армий и все чаще “передают на аутсорсинг” то, что некогда составляло их суверенную обязанность.

Взаимосвязь между современным государством и современной военной силой – вопрос не только идеологии или философии. Тут дело еще и в материальной базе, военных расходах и технологиях. На протяжении столетий оружие совершенствовалось, производство его увеличивалось – начиная от появления огнестрельного оружия и заканчивая тяжелой артиллерией, танками, реактивными истребителями и универсальными компьютерами. С развитием оружия росла его стоимость и потребности в средствах материально-технического обеспечения для боевой эффективности.

Теоретики военного дела выделяют четыре способа ведения войны с тех пор, как возникло современное государство. Каждый соответствует определенному периоду в мировой истории и отражает достижения научнотехнического прогресса и тактики. Так, до появления пулемета армии вели массированный обстрел силами крупных артиллерийских дивизионов, выстроенных в шеренги и колонны для атаки на небольшие участки территории. В результате поле боя после рукопашного сражения оказывалось усеяно трупами. По такой модели боевые действия вели начиная с эпохи наполеоновских войн до гражданской войны в Америке и Первой мировой. Побеждали в таких войнах, как правило, самые многочисленные и лучше организованные армии – в силу численности (то есть, грубо говоря, количества пушечного мяса) и скоординированности действий. В первой половине XX столетия на смену такому типу боевых действий пришла тяжелая артиллерия, танки и самолеты, а следовательно, модель сражения, в которой все эти виды вооружения помогали расчистить путь пехоте, которая и захватывала плацдарм противника. Такой метод ведения войны оказался эффективнее, хотя и дороже. Высокая стоимость новых средств вооружения заставляла наращивать численный состав армий. Проанализировав положение дел, сложившееся в начале XX века, Макс Вебер отметил, что не видит препятствий, которые не позволяли бы частным капиталистическим предприятиям вести войну, потому что для этого необходима сильная централизованная структура. Масштаб, навыки и технологическая мощь сделали армию воплощением современной централизованной организации. Децентрализованная армия, утверждал Вебер, обречена на поражение.

Во время Второй мировой войны уверенность в этом треснула под напором немецкого блицкрига и тяжестью поражения, которое потерпела тактика позиционной обороны французской линии Мажино. Атаки с флангов, неожиданные нападения и воздушно-десантные войска требовали более быстрых ответных действий, так что командирам сухопутных частей приходилось брать ответственность на себя и отдавать приказы, не посоветовавшись с высшим командованием. Слишком сильная централизация оказывалась помехой. Впоследствии с возникновением новых конфликтов появился и третий способ вести военные действия. На первый план вышли маневренность, скорость реакции и гибкость в принятии решений. Сложное оборудование вроде ракет “земля-воздух” становилось все более мобильным, что позволяло командирам принимать более последовательные решения. Однако раскол на два лагеря во время холодной войны, спровоцированная ею гонка вооружений и угроза классического межгосударственного конфликта свидетельствовали о том, что главные армии мира по-прежнему ставили во главу угла масштаб – по словам военного теоретика Джона Аркиллы, они “полагались скорее на небольшое количество крупных войсковых формирований, нежели на множество мелких”. Структура американской армии, отметил Аркилла, со времен Вьетнамской войны до наших дней практически не изменилась. У военных сил США, писал Аркилла, “хроническая проблема масштаба, то есть неспособность решать небольшие задачи с помощью небольших средств. Добавьте к этому традиционный, ориентированный на иерархию тип военного мышления, согласно которому чем больше, тем лучше, из чего следует, что один с помощью небольших средств может сделать только хуже”{164}.