Души. Сказ 2 - Кристина Тарасова

– Когда ты успеваешь всё видеть, если видишь лишь меня? Я твоё солнце, зри.

Девичьи руки ласкают тело и подбираются к душе. Лукавая, змеиная; я обращал её в желаемое, она напитывалась необходимым. Детское озорство в секунду сменялось женской обольстительностью – такой тягучей, сильной, роковой. Она смотрела – опасно, удушливо – и роняла к ногам. А через мгновение хохотала и била по плечу.

– Смотри на меня, – приказывает Луна. – Смотри на солнце своё и позабудь иных. Сделай благое дело, – вдруг смеётся, – добавь азарта для следующих бесед, окати первый этаж смятением и сплетнями, вызволи для них ящики спиртного и злые языки.

Она обхватывает ногами торс и цепляется руками за спину (дрожащая, ласковая); подхватываю её и, прижимая, уношу с балкона.

Луна велит – своими движениями, истинно – ступить к кровати и нежно опустить. Накрываю следом и целую покрытые тканью плечи, но – удар! мысль! – отстраняюсь и резво отхожу. Наблюдаю испуганные глаза. А мгновением ранее почувствовал дрожащее тело; потому отступил. Она не готова. Делает то из-за взглядов иных смотрящих или из-за собственной досады после бесед. Назло Хозяину Монастыря, который хотел обладать ей и не смог. Назло мне, который не хотел обладать ей и заполучил. То были не страсть и желание, девочка к ним не готова: навязанное мнение, стереотип, тоска. А ещё это проклятущее сестринское платье…Как его снять, если ткань некогда облачала самую недоступную из существовавших в пантеоне богинь?

Отшучиваюсь о спектакле и спешу накинуть пиджак. Она не готова. Не готов и я.

– Я разговаривала с Богом Смерти, – признаётся Луна. Всё-таки добиваюсь её признаний! Ненамеренно, уже не желая того. Обращает свой взор и бросает ядовитое: – Просил передать привет.

– Передала? – издеваюсь я.

– Не хочу этого делать.

К глазам её в который раз за сегодняшнее утро накатывают слёзы. Либо она ощущает, либо знает.

– Почему после разговора с ним на душе так тревожно? – спрашивает Луна и обнимает себя за колени.

– На душе или на сердце? – спрашиваю я и сажусь подле.

Едва касаемся плеч. Мы оба понимаем, что это значит. Чувствуем.

– Не хотела с ним говорить вовсе.

– Но говорила.

– Я защищала нас.

Смотрю на горделивое личико.

Это правда.

– Расскажи о нём.

– Нет смысла. Человек, который не верит в силу второго, не объяснит, отчего сотрясаются другие.

Луна…

– Его боятся? – спрашивает девочка.

– Боятся и опасаются. Беседы напрасные не заводят, на празднества не зовут, к прибытию относятся скептически. А ещё слагают легенды и верят в приметы.

Смеюсь:

– Боги, да!

– Например? – выпытывает девочка.

– Не упоминать имени, иначе он наградит визитом.

Луна задумывается и – словно бы – что-то вспоминает. А я вспоминаю (до меня доползли слухи), как сам Ян, прознав о приближении Бога Смерти, направил девочку в покои Ману. Весть эта дошла до меня из-за формата просьбы: он вымаливал то на коленях, в монастырском саду, под пристальным наблюдением десятков послушниц.

– Я не верю в приметы, как это случается с Хозяином Монастыря, – обращаюсь к жене. – Он прятал тебя в Монастыре от глаз Бога Смерти, знаю. В том ещё одно несносное поверье. Бог Смерти не может забрать того, кого не видел в лицо. И Бог Смерти не видел тебя.

– Сегодня урвал целый разговор.

– Это ничего не значит. Приметы, поверья, сказки – всё глупости, говорю же.

– Ян – верующий? – прыскает со смеху Луна. Ядовито, неприятно. Напоминание о душегубе всегда отравляет её: доброе лицо и ласковый нрав оказываются очернены.

– В отличие от твоего мужа-атеиста.

– Что он, что ты? Не сравнивай! – велит девочка.

Укол приводит в чувства. Она встаёт с кровати и наступает, равняется и с преисполненными уверенностью глазами, продолжает:

– Он разрушает и смысл его жизни в торговле на мясном поприще. Ты же созидаешь и спасаешь.

Вздыхаю:

– Так было не всегда.

Должна знать…

– А мне плевать, понял? Сейчас ты такой.

Разве же? Не скажу, что в действиях моих не было умысла и эгоизма.

– Сейчас такой и, кажется мне, жена твоя никогда не сможет отблагодарить супруга за свершённое: за явленные возможности, за покрытые истины, за красоту мира в его доведённой до безобразия форме, за мудрость и понимание. За всё это.

– Мы с тобой не на рынке, Луна, – ругаюсь следом. – Принцип отношений в абсолютно от сердца идущем желании осчастливить другого. Без мыслей о взаимном.

– Но я желаю твоё добро приумножать, желаю тобой отданное воздавать в тысячекратном объёме.

Так она говорит о любви из старого наречия. И слова её, связываемые в плотные узлы, ласкают слух и треплют воображение. Говорит она складно, ловко, умно, размашисто. Мне льстит мысль, что девочку обучал я. Но, не могу не признаться, напитывалась знанием и рвением она сама. Раскрытие таланта у талантливого – заслуга учителя или ученика?

Ловлю девичье лицо и прошу выслушать:

– А ещё, Луна, позабудь единственно существующую истину мира, в котором мы живём; давай вообразим свой и свои. Позабудь, что тело – возможная и удобная валюта, и никогда ею не расплачивайся.

– О чём ты?

Кажется, в самом деле не понимает. Надумал…? Может ли девочка сейчас оскорбиться?

– Ты не должна мне, – объясняюсь резко. – Ничего не должна, запомни. Будь собой.

– Прости, если спровоцировала подобные мысли.

Взаправду извиняется…?

– Но целовать, – колит следом, – желаю от прихоти сердца, а не для прихоти головы. Я с тобой не в благодарность, Гелиос. – Гордый взгляд ударяет пощёчину; я восторгаюсь её самолюбием и уверенностью. – А потому что выбрала.

Улыбаюсь прекрасному суждению. Не могу назвать её выбор отсутствующим выбором, ибо девочка эта могла свернуть горы и сразить любое сердце.

– Я выбрала тебя, – говорит Луна. – А ты выбрал меня. Боги подсобили нашему союзу, – лицо берёт хитрый прищур. – Мне хорошо с тобой, разве этого недостаточно?

– Только этого и достаточно, – соглашаюсь я.

Мы собираемся и покидаем резиденцию Бога Жизни. Девочка, наперерез шагам, восклицает:

– Почему же мы не поздоровались с хозяином устроенного приёма?

Признаюсь, что хозяин приёма никогда не является к приглашённым. Как и на иные встречи. Никогда не показывается у кого-либо и даже у себя.

– Он вообще существует, этот Бог Жизни?