Смерть перед Рождеством - Кристоффер Карлссон

– Ничего примечательного, – отвечает мне Бирк. – Всё по мелочи: нанесение материального ущерба, нарушение общественного порядка и все в таком духе… Незаконная угроза в адрес члена «Шведской партии» – вот самое серьезное, что я там видел.

Пока Бирк говорит, Гофман расхаживает по квартире, бормоча себе под нос. Что он ищет, остается для нас загадкой. Потому что если Гофман и решается произнести что-то вслух, то никогда не договаривает фразы.

– Она сама впустила убийцу, – замечаю я. – То есть Лиза Сведберг была дома, он позвонил в дверь, и она открыла. С большой долей вероятности она его знала.

– Похоже, – соглашается Бирк. – И не только знала, но и доверяла ему. Круг таких знакомых не должен быть особенно широким.

– Нет, к счастью, – подает голос Гофман, который стоит на пороге кухни и смотрит на заставленную мойку. – К счастью, круг радикальных антифашистов довольно узок.

– Радикальных антифашистов? – переспрашивает Бирк. – Вы уверены, что это они?

Гофман молчит. Я оцениваю на глаз размер пулевых отверстий в груди Лизы Сведберг.

– Черт бы подрал этих криминалистов, – ругается Бирк. – Когда они наконец приедут?

Вопрос можно считать риторическим. Мне хочется похлопать Габриэля по плечу, потому что сейчас он явно в этом нуждается.

– Наберитесь терпения, – говорит Гофман. – Они в пути.

Бирк молчит, я тоже. Фраза сэповца повисает в воздухе.

– Интересно, а почему она спала на диване? – спрашиваю я. – Ведь если эта Лундин в отъезде… почему Лиза Сведберг не спала в ее постели?

– Наверное, так ей больше нравилось, – отвечает Бирк, – кто знает…

– Поскольку здесь мы с вами все закончили, – объявляет Гофман и становится между мной и Габриэлем, – предлагаю перебраться в мою машину.

– А мы закончили? – Предложение Гофмана вызывает у меня недоумение. – Я, к примеру, хотел бы осмотреть здесь все, что мне интересно, а вы нет?.. Ну… пока здесь не собралось слишком много народу.

– Я здесь на своей машине, – говорит Бирк.

– Я знаю, – отзывается Гофман уже из прихожей. – Но в моей лучше музыка.

* * *

– Грустная история с этой Сведберг и Хебером, – замечает Гофман, выруливая на Бандхаген. – Очень, очень печальная…

Его «Вольво» маленькая и компактная, с чрезвычайно удобным задним сиденьем. В салоне прохладно, я чувствую себя помещенным в уютную капсулу. Краем глаза наблюдаю мелькающие за окном пейзажи. Вдыхаю едва слышный аромат дорогой мужской парфюмерии. Рация отключена, вместо нее салон полнит печально-приглушенный голос Боба Дилана. She looked so fine at first, but left looking just like a ghost…[37]

– Куда мы едем? – спрашивает Бирк.

– Я еще не решил. – Гофман останавливается: на светофоре красный свет. – В машине хорошо думается, а это то, что нам сейчас нужно.

– Это ваша машина? – интересуюсь я.

– Я хотел бы, чтобы это было так, – вздыхает Гофман. – Хотя… кроме меня, ею почти никто не пользуется.

– Так это, оказывается, вы… следуете за нами по пятам?

– Да, я.

Гофман переводит взгляд с дороги на зеркальце заднего вида. В его глазах мелькает искра сожаления, как у человека, сделавшего вынужденное признание. Но определить, насколько это искренне, невозможно. Похоже, он из тех, для кого сама жизнь не более чем игра.

– К сожалению, – продолжает он, – это так.

– А кто в машине VEM триста двадцать семь?

– Коллега.

– Как его зовут?

– Не его, а ее, – поправляет Гофман. – Ирис.

– И где она сейчас?

– Отсыпается после ночного дежурства, насколько мне известно.

– На вилле Мартина Антонссона? – спрашиваю я.

Светофор переключается с желтого на зеленый. Гофман спокойно выруливает на перекресток и забирает вправо. Мы движемся в северном направлении. На какую-то долю секунды в кронах деревьев мелькает белый купол «Эрикссон-Глоба»[38].

– Совершенно верно, – подтверждает Гофман. – На вилле Мартина Антонссона.

– Но зачем? – слышу я недоуменный возглас Бирка.

– Что «зачем»?

– Зачем вам все это нужно?

– Кое-кто из нашей конторы усомнился в том, что вы целиком и полностью передали нам дело Хебера.

Гофман улыбается – во всяком случае, в уголках его глаз появляются чуть заметные морщинки. Они довольно лукавые, но не оставляют неприятного чувства, совсем напротив. Поскольку свидетельствуют о завидной склонности встречать жизненные трудности с улыбкой на устах.

– И то, что я вижу, к сожалению, лишь подтверждает их опасения, – заканчивает он.

– Раз уж мы заговорили об этом… – Бирк вытаскивает из кармана диктофон и подносит его к правой щеке Гофмана. – Вы должны это услышать.

Сэповец косится на маленькую темно-синюю штуку.

– Боюсь, я уже знаю, что там, – говорит он. – Интервью с Лизой Сведберг, не так ли?

Бирк отнимает диктофон от его уха.

– Нет, я имел в виду не это. – Взгляд Гофмана мелькает в зеркальце заднего вида. – С удовольствием послушаю, так будет лучше для всех нас… А где еще хранятся эти файлы?

– Только в диктофоне, – отвечает Бирк. – Но я сделал нарезку, выбрал самое важное… Послушайте, особенно последний файл… Это не Хебер и не Лиза… Там то, что мне удалось вытащить из Эби Хакими перед тем, как он умер.

Гофман берет диктофон и прячет в кармане брюк.

– Эби Хакими, как же… – бормочет он. – Печальная, очень печальная история, как я уже сказал.

Незаметно для меня он переменил музыку, теперь в салоне вместо Боба Дилана поют «Бич бойз». Как я ни стараюсь следить за его руками, все время упускаю из вида самое главное. Как будто Гофман владеет искусством отводить от них глаза.

– Откуда вы знаете, что на этом диктофоне? – спрашиваю я. – Как-никак это конфиденциальный разговор между исследователем и респондентом.

– Конфиденциальный… – повторяет Гофман, как будто вкладывает в это слово какое-то особенное значение. – Даже не знаю, с чего начать…

– С того, откуда на диктофоне ваш голос, – подсказывает Бирк. – Вы как будто разговаривали с Лизой Сведберг по телефону?

– Да, – небрежно бросает Гофман, мысли которого, похоже, заняты выбором места машины на многополосной трассе. – Пожалуй, начну с этого.