Сказание о Луноходе - Александр Струев

– Молодец Пасохин! – похвалил Вожатый. – Такую радость людям устроил! – и представил архитектора к награде.

Помимо правительственной награды Пасохину подарили особняк за городом в Серебряном Бору и автомашину «Победа» персональной сборки, директор Горьковского завода лично «Победу» в Москву пригнал. Тогда же Пасохинских детей зачислили в привилегированный детсад, а его самого пожизненно прикрепили к Столовой лечебного питания. Пусть гений организм укрепляет, здоровьем запасается.

Дети у него, погодки, росли одаренные, мальчик и девочка. С малолетства отцу помогали, сначала просто раскрашивали, когда еще в детский сад ходили, а потом, по окончании начальной школы, и проектировать самостоятельно научились.

– А говорят, что на детях Бог отдыхает, что только внукам от нас мозги передаются, – высказался Доктор.

– Опять все наврали! – вспылил Вожатый.

– Это как воспитывать, – заметил академик Цендер. – Дети в нашем государстве все талантливые, надо только помочь талантам раскрыться.

Фадеев расставил на доске шахматные фигуры и жестом показал, что все готово к игре.

– Ну, ходи! – махнул Вожатый.

Редактор пошел. Первые десять ходов заученно следовали один за другим. Фадеев, нахмурившись, задумался.

– Смотри-ка, мыслит!

– Когда ни вас, ни нас не будет, думаете, удержится в государстве порядок, не переколотят ваши скульптурные монументы? – заложив ногу на ногу, спросил Доктор.

– Кроме смутных воспоминаний и вздора мало что от нас останется, – с сожалением ответил Вожатый. – Мы только в своей жизни сильны, и то за нее до одури бороться приходится. А завтра сдохнем, и управлять страной станут другие. Малышня подрастает, скоро они миром командовать начнут, по-своему. Как мы с тобой ни стараемся, ничего им не пригодится. Закон!

Игроки сделали еще несколько ходов. Фадеев сосредоточенно изучал позицию. Вожатый встал и начал разгуливать по комнате. Доктор, зажмурившись, пригрелся на солнышке и, казалось, заснул. Огромные двери на террасу были распахнуты, и теплый ветерок, бережно касаясь штор, скользил по коврам, пеленал украшенные благородным хрусталем люстры, пронизывал беззаботной свежестью людей.

– Вам шаг! – объявил Фадеев.

Его противник находился в противоположном конце комнаты у огромного аквариума, разглядывая пузатых золотистых рыб, иногда он слегка постукивал по стеклу, пытаясь испугать самых ближних.

– Король Е-6, – не отрываясь от аквариума, произнес Вожатый.

Фадеев смотрел на доску и понимал, что отчаянные попытки атаковать ни к чему не приводят, а еще больше ослабляют его и без того невыгодную позицию.

– Лучше сдавайся! – не отрываясь от удивительных рыбок, посоветовал Вожатый. – Через три хода тебе пиздец!

На мгновение воцарилась тишина.

– Сдаюсь! – со злостью опрокидывая фигуры, выкрикнул Фадеев и, подскочив, выбежал на улицу.

За долгие годы ему удалось выиграть всего четыре партии.

– Почему вы запретили шахматы? – успокоившись и вернувшись в дом, спросил он.

– Чтобы мозги побольше отдыхали, поменьше по мелочам напрягались. Нам голова не для шахмат, для дела необходима.

Клавдию Ивановну хоронили тихо, без помпы. На Новодевичьем. У могилы застыли Сергей Тимофеевич и Фадеев, крепко обхвативший беременную Ирку, которая беззвучно рыдала и время от времени звала:

– Мама! Мама!

В стороне стоял подтянутый Конопатый в генеральской форме Объединенного штаба Армий, а чуть дальше – невзрачный Николай Иванович в своей потасканной кожаной тужурке. Ветер трепал непокрытые головы, только Ирка была закутана в шерстяную черную шаль. Было не холодно и ясно, где-то недалеко, за тополями, хрипло каркали вороны. Местечко на кладбище выбрали хорошее, рядом с могилкой Никиты Сергеевича Хрущева.

«И меня когда-то сюда положат», – с тоской подумал Сергей Тимофеевич, вдыхая тягучий кладбищенский воздух.

Ирка завыла.

– Прощай, Клава! – проговорил Министр и кивнул рабочим, держащим наготове перевязи для гроба.

– Можно? – на всякий случай переспросил Николай Иванович.

– Давайте! Давайте! – торопил Министр, ему хотелось скорее закончить эту печальную процедуру, уехать домой и забыться.

Рабочие деловито заелозили, уминая горы недавно вырытой коричневой земли. По щиколотки увязая в грязи, они накинули свои прочные перевязи-ленты, заерзали у края могилы, и гроб, покачиваясь, плавно поплыл вниз, в выложенную живыми гвоздиками глубокую яму. Тихо и жалобно заиграла музыка, и монастырский хор, пронзительностью и чистотой останавливающий сердца, высоко и торжественно воспел.

– Прощай, Клава! – еще раз, совсем тихо произнес Сергей Тимофеевич, взял горсть холодной липкой земли и бросил в могилу. – Прощай, дорогая!

Министр чуть не разрыдался. Вытирая рукавом выступившие слезы, он отвернулся и пару раз громко, как бы стряхивая душившее горе, кашлянул. Конопатый поднес фляжку с коньяком:

– Выпейте, товарищ Министр!

Сергей Тимофеевич сделал большой глоток. Коньяк обжег рот и, согревая горло крепостью и многолетним ароматом, разлился в груди. Он отхлебнул еще, потом еще и нетвердой походкой направился к выходу, отчетливо слыша, как Ирка громко всхлипывает:

– Мама, мама! Ма-моч-ка!!!

Ангельские голоса монахов летели над кладбищем, над залитым солнцем Новодевичьим погостом, над невзрачными холмиками могил, над затертыми беспощадным временем массивными надгробьями и торжественными усыпальницами, над останками победителей и побежденных, героев и предателей, богатых и нищих, больных и здоровых, представших перед Господним судом. Монахи пели и верили в добро, во всепрощение, в торжество вселенской любви, в счастье и мир, и радостны были их просветленные лица, провожавшие в последний путь преставившуюся рабу Божью Клавдию. Николай Иванович, в своей потертой кожаной куртке, стоял в стороне и плакал, он вспоминал о своей рано ушедшей из жизни маме, хорошей-хорошей, так заботливо отпаивающей его, ребенка, парным коровьим молоком, ласково повторявшей целуя:

– Пей, Колюнечка, пей, солнышко! Пей, чтобы рос большой и сильный! Пей, мой любименький, мой родной!

Ему так ее недоставало, его мамочки, всю безрадостную и долгую трудовую жизнь. А монахи пели и пели. И уже Фадеев увел свою всхлипывающую жену, и Конопатый хмуро прошагал к машине, а Николай Иванович все стоял и беззвучно плакал.

Одновременно с секретным производством Николай Иванович принял руководство Загорском. Город стал составной частью Лунного проекта, поэтому и сочли целесообразным передать управление в одни руки. У Николая Ивановича все работало как часы, – что, где, кто, зачем, кому, сколько, где взять – и город вздохнул. В магазинах появилось сливочное масло, колбаса и апельсины, наладили бесперебойную работу общественного транспорта, школы и детские сады стояли опрятные, дети гуляли накормленные, учителя преподавали знающие, дороги подремонтировали, в подъездах вкрутили недостающие лампочки, стали регулярно убирать лестничные марши, а лютыми зимами расчищать перед парадными снег и посыпать песком, чтобы сапоги меньше на морозе скользили. Вот только на сельское хозяйство времени не находилось. Не понимал Иваныч в сельском хозяйстве ничегошеньки, но, слава Богу, земля сама родила, урожаи давала хорошие.