Сова по имени Уэсли - Стэйси О'Брайен

Я буквально засияла. Еще одно подтверждение тому, как сложно на самом деле устроены совы! Уэсли, как и прочие сипухи, мог чувствовать и выражать свои чувства. Совы весьма и весьма разумны и передают свои мысли способами, которых мы подчас просто не понимаем. На самом деле многие из высших животных не так уж сильно отличаются от нас самих – они просто другие, вот и все.

ДО ТОГО, КАК я стала изучать сов в Калтехе, я наивно полагала, что у них могут быть всего пара-тройка «выражений лица». Уэсли доказал мне, что это не так – сдвигая кожу под перьями и наклоняя их в стороны, он был способен выдавать бессчетное количество эмоций. Каждый вариант означал что-то свое. Иногда он был похож на чудаковатого дворецкого, желающего услужить своему господину, а иногда – на буддистского монаха, достигшего высшей степени просветления. В его черных как ночь глазах могли отражаться шаловливость, свирепость, любовь, нежность, невинность, понимание, острота ума и безграничное доверие. Внимательно наблюдая за его «мимикой» и языком его тела, я часто могла в точности определить, о чем он думал, что чувствовал или что собирался сделать. Я научилась «считывать» его перья.

Небольшой подъем третьих основных полетных перьев означал, что он думает о полетах. Если он разглаживал перья на лице и слегка наклонял голову вперед – значит, уже и впрямь собирался взлететь. Если в полете он расправлял крылья шире и чуть сильнее сжимал когти, смотря в точку приземления, – значит, рассчитывал траекторию.

Все это проявлялось еще перед началом очевидных движений крыльями и лапами, что давало возможность предугадать его следующий маневр.

– Как ты поняла, что сова сейчас сделает (нужное подставить)? – часто спрашивали меня работники реабилитационного центра, в котором я была волонтером.

– Есть три признака, по которым при желании можно понять, что сова собирается взлететь, еще прежде, чем она расправит крылья, – отвечала я.

Впрочем, у Уэсли в арсенале было не только огромное количество жестов, но и богатый лексикон, состоявший из положительного чириканья и щебетания, а также отрицательного шипения и цоканья, и он постоянно пользовался им, комментируя все вокруг. С того дня, как мы переехали в наш собственный дом, он всюду следовал за мной по пятам, просто за компанию – поглядеть, чем я буду заниматься. Я обожала свою маленькую изящную «тень», постоянно болтавшую со мной и с самим собой. Подобно спортивному комментатору, он говорил про все, что видел, причем весьма оживленно и с большим энтузиазмом. Удивительно, но за пятнадцать лет совместной жизни я научилась понимать практически каждое его «слово». Я словно была звездой телешоу, в котором он был рассказчиком.

Она направляется на кухню… Фантастическое место со множеством всяческих звенелок и громыхалок, но не предназначенное для сов, нет-нет-нет, не для сов, и мне туда нельзя.

Одним из неоспоримых плюсов собственного жилья была возможность пускать его во все комнаты, так что наконец Уэсли увидел, чем я занимаюсь вне нашей с ним спальни. Я ставила его насест так, чтобы он мог с безопасного расстояния наблюдать за мной на кухне.

Я на привязи – она собирается готовить… О-О-О-О, она готовит спагетти! Какой великолепный полдень! Направляется к раковине. Вода! «идди-дидди-ДИ-И-И ДИ-И-И дидди-дидди-ди-и!» Ох, боже мой… «Чш-ш-щ-чж-ж-щ-щ». Ой, не нравится мне эта плита… Ой, «ш-ш-ш» и «цок». Оно опасное, говорит она мне? Так, а она-то зачем тогда к нему идет?

О, нет. Пар. Я не люблю, когда он шипит, Я ТОЖЕ ТАК МОГУ: «Ш-Ш-Ш-Ш-Ш!»

Я села за стол и принялась за еду. Уэсли взволнованно заходил по насесту, взяв с платформы дохлую мышь.

Ты что там ешь? Фу, гадость! Это же отвратительно! Я просто обязан вмешаться и остановить это безобразие! У меня вот мышь есть! На, смотри! Мышь! МЫШЬ, тебе говорят! Ну гляди же, смотри сюда! Вот это еда, это надо есть! Ешь!

Он нетерпеливо дернулся в мою сторону с зажатой в клюве мышью.

Фу-у-у-у, как ты вообще можешь есть эти мерзкие спагетти? «Бр-р-р-р-рз-з-з-з-з-з». Ой, мама, буэ… «Ш-ш-ш-ш». Гадость… «Цок-цок».

В какой-то момент Уэсли устраивался поудобнее, его взгляд тяжелел, и мигательные перепонки начинали постепенно закрываться. Иногда он оставлял один глаз открытым, а другой комично наполовину прикрывался перепонкой. Затем он пушил перья и переносил вес то на одну, то на другую лапу, все больше и больше расслабляясь. Он разглаживал перья на лбу и на клюве, пока его лицо не начинало напоминать лицо персонажа какого-нибудь детского мультика, по которому хорошенько двинули сковородкой. В какой-то момент он окончательно решал, что пора поспать.

Устал я. Вздремну чуток, пожалуй.

Он распушился и поджал одну лапу.

…Стоп… Что это за звук и где зверь, который его издал? Хомяк! Хомяк на свободе! Нельзя! Неправильно! «Чирик-чик-чик ш-ш-ш, цок-цок-цок!»

А, все, хорошо. Поймали, вернули на место. Вздох облегчения.

Ах ты, божечки. Сколь прекрасна все-таки жизнь! Сколь замечательна, потрясающа жизнь! Все та-а-ако-о-о-е интересное!

Так, ладно, все – спать. Недолго, совсем чуть-чуть. Чуток вздремнуть, чуток вздремнуть… «Ти-и, ти-и, ди-и, ди-и, ти-итить, ти-итить, ти-итить…»

Черт, чешется. «Ш-ш-ш-ш-ш». Ненавижу, только устроился. Ну все, теперь – точно спать… «Ти-и, ти-и, ди-и, ди-и, ти-итить, ти-итить, ти-итить…»

Он заснул, а потом ему приснился сон и он заорал во сне.

…А-А-А-А-А-А-А-А-А! Кто? Где? Что такое? Кто кричал? Ты кричала? Я не кричал, это не я! Ты меня разбудила? Ты зачем кричала?

Это он уже непосредственно мне. Уэсли ненавидел просыпаться от собственного крика и почему-то постоянно винил в этом меня. Он повернулся ко мне и начал буравить меня фирменным взглядом пожилой строгой библиотекарши, у которой в зале кто-то учинил беспорядок.

Кто-то кричал. Я чуть из когтей не выпрыгнул! Терпеть не могу! Это ты кричала? Или это кто-то снаружи?

Потом он потряс головой и начал оглядывать комнату.

Покрутив головой пару минут, он успокаивался.

Ну ладно, попытаюсь поспать еще… «Ти-и, ти-и, ди-и, ди-и, ти-итить, ти-итить, ти-итить…»

Верным признаком того, что он действительно намерен поспать, было поджимание лапы до упора, пока она не исчезала среди перьев у него на животе. Там лапа сгибалась и клалась на изгиб другой – мы примерно так же, но в противоположном направлении, закидываем ногу на ногу, когда сидим. Потом он часто еще раз, на сей раз окончательно распушив перья, глубоко вздыхал и устраивался на одной ноге. Иногда он уже готов был заснуть, но его что-то отвлекало, и он открывал глаза. Его нога в таких случаях то поднималась, то опускалась, и так по кругу… Вот она, неопределенность!

Уэсли часто выглядел при этом настолько мило, что удержаться от того, чтобы взять его на руки и потискать, было абсолютно невозможно. Естественно, в таких случаях наступала безграничная гармония, и через пару минут я сама падала на подушку и засыпала вместе с ним.