Хроники Вторжения - Ярослав Веров

– Знаете, Рита, мне просто не хочется удивляться. Никакого желания.

Она ничего не ответила, и до самих Сокольников они молчали.

В парке играла музыка, и работало колесо обозрения.

– Можем прогуляться по аллеям или покататься на колесе, – предложил полковник.

– Пускай будет колесо.

Полковник заплатил сразу за три оборота. И они стали подниматься над вечерней Москвой. Загорались огни и огни, Москва становилась загадочной. Дневной город удалялся, исчезал. Его зыбкие контуры за вечерними огнями были уже почти неразличимы. А другой город стремительно приближался, пока что незнакомый – обворожительно юная вечерняя Москва. Через час-другой вместе с сумерками магия иссякнет, Москва станет старой и грубой шлюхой. Люди будут искать в ночной бездне плату за прожитый день. И тот, кто найдет, – останется ни с чем.

Полковник спросил:

– Курите?

– Нет.

– Я с вашего позволения закурю, – полковник уже разминал сигарету. – Вы спрашиваете, почему я не удивляюсь. Знаете, я ожидал от вас чего-то подобного, странного. В крайне пожилом возрасте не возникает желания удивляться. Где-то я опередил свой возраст. Когда под сто, перестаешь бояться людей, подозревать о надвигающихся неприятностях. И хочется говорить грубо и прямо в лицо, без экивоков. Знаете, навроде старого пердуна. Потому что уже все равно. Человеческие условности становятся всего лишь условностями... Скажите мне, Рита, кто такой ваш Роман? Меня сбивает его юный возраст. Ведет он себя просто, на равных со всеми. Перед юнцом не показывает ум, перед стариком не кланяется. Очки у аудитории не набирает. А между тем, держит аудиторию, держит. Но как держит? Тоже загадка. Я-то знаю, как это обычно делается. Быть может, вы и в курсе, что я могу, так сказать, по долгу службы такие вещи знать. Человек достаточно прост, Рита. Обывателю эти материи представляются как раз наоборот. И книги с фильмами его стараются в этом убедить. А человек слишком даже прост. Вся психология сводится к одной фразе – «я слишком себя люблю, чтобы страдать». И больше ничего там нет. Остается еще душа. Но она мелка и проста, как ваши давешние доски. Она живет простыми желаниями. Настолько простыми, что объяснения для них лишни, их можно лишь упомянуть и только. И только... Тот, кто задевает эти глубинные желания, – демиург толпы. Главное – правильно работать на знаковом уровне, правильно нажимать рычаги. Душа с этим миром общается знаково... А Роман ничего такого не задевает, никаких профессиональных приемов не применяет. Кроме того, я не обнаружил гипнотического или экстрасенсорного воздействия. А полевой эффект есть – когда он входит, все это моментально замечают. Скажем, ему лет тридцать. Каковы мужчины в тридцать лет? Одно из двух. Делающий карьеру – выглядит постарше, эдаким тертым калачом. Второй случай – человек борется со своим детством и при этом боится из него уйти. Потому что там было хорошо и безопасно. Ваш Роман – иной. Да, такие дела, Рита. Что мне до этого, Рита? Почему я сижу здесь с вами, говорю, рассуждаю?! Я должен как-то разобраться. Что со мной поделаешь? Разве что убить?

– Вы в самом деле совсем его не знаете.

– А он почему-то неплохо знает меня.

– Знает, – спокойно ответила она.

– Вы тоже невероятно интересный человек, Рита. Сейчас я немного расскажу вам о себе. Я был два раза женат. Оба раза овдовел. И потом имел подробные отношения с женщинами. Но в чем загадка женского пола, не знаю до сих пор. Человек прост, а женщина непонятна, даже когда она знакома тебе до ужаса. Знаешь, что она сейчас скажет или сделает, а вот почему? Вы, Рита, совсем другая. Я не знаю, что вы мне скажете, но почему-то знаю, зачем вы мне это станете говорить. Вы любите. Но, кроме любви, здесь есть что-то еще. Какая-то удивительная загадка. Видите, только что рассказывал вам, какой я неудивляющийся старый пень, и вдруг говорю – удивительно. Вы удивительная девушка, Рита. Если бы даже не было никакого Романа... Знаете, мне хочется, чтобы вы всегда были рядом. Не женой. Не дочкой. А, скажем, подругой дочери. Чтобы вы приходили в мой дом. О чем-то своем говорили. Не обращали бы на меня внимания, словно я изживший себя экспонат. Да вот детей у меня нет.

Колесо обозрения сделало три оборота. Они покинули аттракцион и пошли аллеей. Сейчас хозяевами на ней были не деревья, а бесцеремонно яркие фонари.

– Роман великий человек, – заговорила она. – Он не вмещается в этот мир.

– А вы, Рита?

– Я – вместе с ним, частичка его. Мне кажется, что мы скользим с ним по грани человеческого мира, и в этом скольжении есть что-то настоящее, недоступное фальши. Мне все кажется, что таких людей быть не может. Нет и быть не может.

– Вы произнесли это так, словно сомневаетесь, что он существует или что он человек.

– В Романе я не сомневаюсь... Невозможно. Степан Тимофеевич, отвезите меня домой.

– Хорошо.

К дому он ее все-таки не подвез: она попросила остановить машину у метро. Полковник провожал ее взглядом, пока она не скрылась в павильоне. Зачем отпустил ее? Зачем она уходила в неизвестность, где он не мог сопровождать ее даже мысленно? Странные бредовые мысли. Сумбур.

Полковник закрыл глаза. Тоска. Легла на плечи невидимой пелеринкой, а давит плитой... Рита ушла. Возможно, они еще будут общаться, о чем-то говорить, но никогда не возникнет между ними душевного контакта, не проскочит искра доверия. Почему так устроен мир?

И ведь только час назад он утверждал, что ему все равно, что его уже ничего не удивляет...

* * *

Утром было пасмурно. Среди ночи подул ветер, прогрохотал гром, ударил ливень. А сейчас всего лишь, моросил дождик. Полковник проснулся с болью в груди; перемена погоды – и приступ сердечной аритмии.

Он лежал, сосал валидол и фантазировал. Барабанили в сложном ритме по козырьку балкона крупные, срывающиеся с крыши капли. В открытую форточку вместе с шелестом негромкой игры дождя и, листвы втекала свежесть.

Полковник вообразил волшебное королевство. Кто в нем король, было не важно. Зато королевой была Рита. Далекой и неприступной. Ты можешь совершать свои рыцарские подвиги во славу Ее Величества – ей будет все равно, не нужны ей слава и восхищение. Но когда прискачешь к ней за помощью, постучишь в ворота королевского замка – к тебе, не доблестному рыцарю, а удрученному путнику, выйдет она. Проводит во дворец и ни о чем не спросит. Чего не знал – узнаешь, чем мучался – уйдет.

«Она сказала то, что я хотел услышать, но не спрашивал в лоб. Как такое спросишь – человек ли ваш Роман? Не на допросе. «Таких людей быть не может. Нет и быть не может». Если бы он был тем, кем я хотел, чтобы он был, никто не смог бы о нем сказать что таких ЛЮДЕЙ быть не может. Сказано было бы иначе. Неужели она знала, что именно меня интересует? Королева. Королева должна знать все. Ну? И что теперь, Степан Тимофеевич, с этой парочкой делать?»

Сердце немного отпустило. Он поднялся, пошел принять душ, вставил на свое место мокнувшую в стакане верхнюю челюсть. На кухне распечатал бутылку кефира и разломил городскую булку.