Хроники Вторжения - Ярослав Веров

Он стоял у окна, пил кефир и заедал его кислость булкой. Смотрел на бегущие по стеклу дорожки воды. Бегущие только в одну сторону, вниз. «Вот скажем, раскопаю, кто таков Роман: год рождения, призыва в армию, семейное положение, место работы и жительства. Стаж вождения автомобиля. А на кой? Или пойду в «Бодриус», разузнаю, каким макаром удается Роману пробивать безнадежную графоманию? Или теперь как раз таких издают? Тогда позвоню писателю Грязеву. Он заинтересуется. Наши интересы в этой юдоли почему-то близки. Веселый писатель, веселый. Пересрал мне стопроцентное дело. Я-то этих Модеста с Матвеем как не-человеков уже определил. Смущало, что импульса от них не было. Но кто знает, вдруг бывают нелюди и без импульса? Я ведь не могу знать, как я слышу эти импульсы. А писатель Грязев пришел, увидел, победил. И все стало на свое место. Эти двое слиняли, как настоящие, стопроцентные человеки. Испужались. Как разъяснил писатель Грязев, мотивы их странного поведения были сугубо человеческие, шкурные... Вот позвоню я писателю Грязеву – а на кой он мне? Вон они, ходят под окнами, нераспознанные, непойманные. А времени у меня все меньше. Мало времени. Стекаю вниз – не зацепишься. Кто за меня сделает мое дело? Что же, в сторону Романа, прощай и ты королева. Мне своей дорогой идти, им – своей. Пусть их».

Где-то в середине июля по солнечному, гремящему проспекту Мира шли Роман и Рита, а по противоположной стороне, в другую сторону – полковник. Их он не видел. Широкий проспект, масса народа. И был он поглощен своими мыслями. Быть может, искал импульсы от встречных прохожих.

– Смотри, королева, наш полковник. На той стороне. Видишь?

– Да, полковник. Несчастливый у него вид. А думали, что помогли ему.

– Помогли. Помогли, королева. Относительно нас он успокоился. Что мы можем дать ему еще?

– Бессмертие.

– Да, Рита. Именно бессмертие ему надо. Какую-то миссию взвалил на себя. Какую – не вижу.

– Хороший он человек.

– Да, хороший. Даже слишком. Знаешь, есть в нем какая-то скрытая угроза. И она касается нас с тобой. Я его будущего не вижу. Судьбу любого, кто сейчас на этой улице, могу разглядеть. А его – только на несколько шагов вперед.

– А я – бессмертна? – спросила она.

– Конечно, королева. Ты же часть меня. Пока мы любим.

– Раз мы бессмертны – это ведь навечно?

– Это самая прекрасная вечность...

* * *

В январе Викула понял, что жизнь он прожил зря. Получилось это так. Сеня приехал с Кубы, почерневший, как шахтер, и даже несколько похудевший. Пригласил друга Викулу в «Пекин». И нажрались они так, что метрдотель вызвал для них такси, лично поддерживал Викулу, в то бремя как Сеню два крепких пария из охраны волокли на плечах.

Когда Викула проснулся, а проснулся он у Сени дома, обнаружил, что: во-первых, страшно болит голова и ужасно хочется блевать, потому что жутко болит печень, словно зверь ее терзает; во-вторых, сломан мизинец на левой руке – и тоже больно; а в-третьих, обнаружил Викула, он – полное ничтожество.

– С похмелюги еще и не таким ничтожеством, брат, себя вообразишь, – утешал его Сеня.

Викула, кривясь, как арлекин, от печеночной боли, лишь зло подумал: «Тебя-то уж никакое похмелье не спасет».

А Сеня, заботливый и нежный, вызвал неотложку, наорал на ни в чем не повинного врача и повез Викулу в «склиф» – гипсовать палец и спасать печень.

В приемном покое даже при виде бомжика, удерживающего обеими руками выпирающие из живота кишки, и юноши с разорванным от уха до уха ртом Викула не протрезвел. Сеня тоже. Он начальственно орал и брызгал слюной. Выходило, что все – и медперсонал, и больные – без пяти минут подсудимые, потому как уничтожают достояние нации – гениального писателя, светоча русской культуры. Прибежавшему на его вопли дежурному врачу он твердо объявил, что тот уже просто покойник. Здесь же в приемном покое мирно сидели два «братана», привезли подстреленного друга. Всего полчаса назад они сами обзывали всех «уже покойниками», уродами и лохами, пока дружбана не отвезли на операционный стол и не пообещали для него отдельную палату. Они где-то даже с уважением рассматривали разбушевавшегося писателя. А когда тот, остановившись напротив, сделал заявление специально для них: «Сидят тут всякие», зауважали чисто конкретно. За количество выпитого. Потому что умели «читать» по перегару. А был бы трезв, вывели бы да и убили. За «всяких».

Викуле загипсовали палец, положили под капельницу с хемосорбентом и через два часа Сеню позвали забирать друга. Сеня опять пошел на скандал, требуя подержать больного товарища несколько дней. «Вы сами видели, с каким контингентом мы работаем, – объяснял врач, имея в виду бандитов, – и тех долго не держим». Викула взмолился:

– Сеня, я домой хочу. Ну его к матери, этого склифософского...

Дома Викулу ждала тоска. Два дня прослонялся он по квартире, а на третий собрал вещички и подался на дачу под Балашиху.

Идя от электрички, заглянул в магазин, купил водки, колбасы, хлеба, пачку чая. Дом стоял на краю поселка, чуть ли не в болоте, и летом здесь было невыносимо от комарья и сырости. А зимой – красиво.

В доме уже кто-то жил. Из трубы поднимался дымок, а калитка косо висела, сорванная с петель. Оба замка на двери были сбиты, и один валялся в снегу у крыльца.

Викула потоптался, поежился и подумал вслух:

– А хрен с ней, с этой жизнью, – убьют так убьют.

И вошел в дом. У печи спали два бомжа. Викула остановился, разглядывая персонажей. Оба были немолоды, с седой щетиной. Один лысоват, с остатками, вьющихся волос. Он лежал, одетый в пальто, на викулином матраце, положив на грудь руку. Рука заканчивалась культей, кисти не было. Второй спал, привалившись к печке спиной. Он был старше, совсем старик. На безмятежном, спокойном лице читались следы былой мужской красоты, размытой алкогольной опухлостью и морщинами. Совершенно седой, более или менее аккуратно подстриженный.

Викула опустил рюкзак на пол и пошел по дому посмотреть, сильно ли засрали. Обычно вскрытые дачи обгаживали так, что хоть художников води – настолько изощренно клались кучи.

Но в доме было чисто. Только на кухне на столе валялись какие-то заплесневелые корки и стояла бутылка из-под водки. Он взял, понюхал – свежая.

Викула поднялся на второй этаж, где у него был камин и большой зал. Сюда, похоже, вообще не заходили.

Он вернулся в комнату. Старый бомж уже не спал. Он равнодушно, но осмысленно смотрел в окно. Глянул на Викулу и, снова отвернувшись, сказал:

– Хозяин приехал. Не беспокойся, хозяин, мы сейчас уйдем. Леня! Вставай. Хозяева приехали.

Леня заворочался, сказал:

– Стрелять гадов, – и повернулся на бок.

– Он когда под градусом – ненормальный, – сообщил седой. – Всех расстреливает. Видать, приходилось. Лучше не будить, хозяин.