Призрак Анил - Майкл Ондатже

Преграда, в детстве отделявшая его от семьи, осталась. Он не хотел, чтобы она исчезла, не хотел, чтобы вселенные слились. Он не осознавал этого. Осознание пришло позднее, во время страшного кризиса, с необычайной ясностью. Он будет обнимать своего брата, понимая, что еще в детстве чувствовал, что этот добросердечный брат был для него катализатором свободы и тайны, к которым он всегда стремился. Через несколько лет Гамини, стоя рядом с Саратом, выскажет ему все, потрясенный своей невольной местью. Когда мы молоды, думал он, наше главное правило — отражать чужие посягательства. В детстве мы это понимаем. Тебя, словно остров в море, всегда окружают волны осуждения семьи. Поэтому юность прячется под обличьем чего-то нежного, как росток, или грубого, как кора. И мы становимся приветливее и откровеннее с чужими людьми.

В последних классах школы Мышонок настоял на том, чтобы его перевели в Канди, в интернат при Тринити-колледже. Чтобы большую часть года жить вдали от семьи. Ему нравился медленно ползущий тряский поезд, увозивший его вглубь страны. Он всегда любил поезда, никогда не покупал автомобили, никогда не учился их водить. В двадцать лет он наслаждался ветром, бьющим в его пьяное лицо, когда поезд нырял глубоко под землю, в страшные грохочущие туннели. Он обожал вести волнующие, задушевные беседы с чужими людьми. Разумеется, он понимал, что все это болезнь, однако в душе был не против этой отстраненности и анонимности.

Он был нежным, нервным и нуждался в людях. Проработав более трех лет на севере, в периферийных больницах, он стал еще более замкнутым. Его женитьба, случившаяся годом позже, распалась почти мгновенно, и потом он почти всегда был один. Во время операций ему был нужен всего один помощник. Остальные могли смотреть и учиться на расстоянии. Он никогда не объяснял, что он делает или собирается делать. Он никогда не был хорошим учителем, но был хорошим примером.

Он любил всего одну женщину, но женился не на ней. Позже, в полевом госпитале близ Полоннарувы, была другая женщина. В конце концов он почувствовал, что находится в одной лодке с демонами, при этом оставаясь единственным нормальным здравомыслящим человеком. Идеальным участником войны.

В комнаты, где в детстве жили Сарат и Гамини, не проникал свет солнца, шум машин, собачий лай и лязганье металлической калитки. Гамини помнит крутящееся кресло, в котором он вертелся волчком, вовлекая в вихревой беспорядок бумаги и полки, запретную атмосферу конторы своего отца. Гамини представлялось, что все конторы хранят ужасные тайны. В подобных помещениях он, даже повзрослев, казался себе ничтожным и бесправным. В банках и юридических конторах он совершенно терялся, словно школьник в кабинете у директора, отчаявшийся что-то объяснить.

Наше развитие идет окольными путями. Гамини вырос, не зная половины вещей, которые ему, как он считал, полагалось знать. Ему приходилось находить и делать странные пересадки, так как он не знал обычных маршрутов. Почти всю жизнь он оставался мальчиком, вертевшимся в кресле. Не получая доступа ко многим вещам, он тоже сделался вместилищем тайн.

В доме своего детства он прижимал правый глаз к дверной ручке, тихо стучался в дверь и, если не получал ответа, проскальзывал в комнату родителей, в комнату брата, в дядину комнату во время дневного сна. Потом подходил босиком к кровати, смотрел на спящих, смотрел в окно и уходил. Там было не слишком интересно. Или он молча приближался к группе взрослых. У него уже появилась привычка говорить лишь тогда, когда спрашивают.

Когда он жил у тетки в Боралесгамуве, она играла в бридж с подругами на длинной веранде вокруг дома. Он подкрался к ним с горящей свечой в руке, прикрывая пламя. Поставил ее на столик примерно в шаге от них. Никто его не заметил. Он тихо вернулся в дом. Вскоре Гамини, с духовым ружьем в руках, полз по траве из дальнего конца сада к дому. Чтобы стать еще более незаметным, он водрузил на голову маскировочную шляпу из листьев. До него доносились обрывки разговора, женщины назначали масть, вяло переговаривались.

По его расчетам, они находились шагах в двадцати от него. Он зарядил духовое ружье, лег в позу снайпера, упершись для большей устойчивости локтями в землю и раздвинув ноги, и выстрелил. Он промахнулся. Перезарядив ружье, он снова прицелился. На этот раз он попал в столик. Одна из женщин огляделась, подняв голову, но никого не увидела. Он хотел одного — погасить свечу выстрелом, но следующая пулька пролетела слишком низко, всего в нескольких дюймах от красного пола веранды, угодив кому-то в лодыжку. Вскрикнув, миссис Кумарасвами, его тетка, подняла глаза и увидела его, с прижатым к щеке воздушным ружьем, целящегося прямо в них.

По-настоящему счастливым Гамини почувствовал себя тогда, когда за беспорядочной юностью пришло опьянение работой. Получив свое первое назначение в больницу на северо-востоке страны, он наконец-то отправился в путешествие, как ему казалось, в стиле девятнадцатого века. Он вспомнил мемуары старого доктора Петерсона, писавшего о подобных поездках лет шестьдесят назад. В книге были гравюры: повозка, запряженная волами, тащится по ухабистым дорогам, соловьи пьют из цистерны. Особенно ему запомнилось одно предложение:

Добравшись на поезде до Матары, остаток пути я проделал на конной повозке, перед которой шел горнист, трубивший в горн, чтобы отпугнуть с дороги диких зверей.

Теперь, в разгар гражданской войны, он тащился на пыхтевшем автобусе почти по тем же местам, почти по тому же ландшафту. В глубине романтической души ему хотелось бы увидеть горниста.

На северо-востоке работали всего пять врачей. Лакдаса отвечал за поездки на периферию, в дальние деревни. Сканда, главный хирург, устанавливал очередность помощи раненым. С ними всего год работала одна кубинка, К. Она была глазным врачом и появилась здесь три месяца назад.

— У нее ненадежный диплом, — через неделю заявил Лакдаса, — но она много работает, и я ее не отпущу.

И еще был новоиспеченный доктор Гамини.

Из базового госпиталя в Полоннаруве они ехали в периферийные больницы, где некоторым из них приходилось жить. Анестезиолог появлялся раз в неделю, в операционный день. Если в другие дни приходилось срочно кого-то оперировать, они импровизировали с хлороформом или с любыми таблетками, которые были под рукой, чтобы «отключить» пациента. Из базовой больницы они разъезжались по населенным пунктам, названий которых Гамини никогда не слышал и даже не мог найти на карте — Араганвила, Великанде, Палатиява — и там посещали больницы в недостроенных школах, принимали матерей с детьми, больных малярией и холерой.

Врачи, пережившие то время на северо-востоке страны, вспоминали, что никогда не работали так тяжело, никогда не приносили больше пользы, чем этим чужакам, которых они лечили и которые проскальзывали у них между пальцев как песок. Впоследствии никто из них не вернулся к экономически выгодной карьере в частной медицине. Главному в их жизни они научились здесь. Им помогли не отвлеченные моральные качества, а практический опыт. У них не было газет, полированных столов и хороших вентиляторов. Время от времени книга, время от времени трансляция крикета по радио с комментариями, сбивавшимися с сингальского на английский. В особых случаях или во время решающего матча они приносили транзистор в операционную. Когда комментатор переходил на английский, анестезиолог Рохан давал сингальский перевод. Он был самым двуязычным из врачей, ему приходилось читать напечатанные мелким шрифтом инструкции на кислородных баллонах. (В любом случае Рохан был заядлым читателем и часто ездил в Коломбо на автобусе, чтобы послушать местного или заезжего южноазиатского писателя, новую книгу которого он прочел в лагере в Келании.) Пациенты, очнувшиеся после операции, нередко становились свидетелями самых острых моментов крикетного матча.