Призрак Анил - Майкл Ондатже

Была вторая половина дня, и он проголодался. Он пропустил ланч, и теперь гостиничная прислуга отдыхала. Он попросил командира раздобыть ему еды, надеясь, что вдали не раздадутся выстрелы. И начал работать, двигаясь вдоль ряда раненых.

Большая часть из них выживет, но потеряет руку или ногу или получит другие увечья. Он уже видел жертв подобных ранений во время краткой поездки в Тринкомали. Гамини, с деревянным ящиком в руках, продолжал обход импровизированной палаты. Усевшись рядом с каким-нибудь мальчишкой, он перевязывал ему руки кусками простыни. Тем, кого он собрался оперировать, он давал четверть таблетки из своих драгоценных запасов, чтобы к тому времени они уже были под кайфом. Его поразило мощное воздействие этих крохотных кусочков — сам он уже больше года глотал таблетки целиком. Через пятнадцать минут после приема лекарства трое повстанцев крепко прижимали пациента к кровати, а Гамини зашивал рану. Было невыносимо жарко, он уже снял рубашку и обвязал запястья тряпками, чтобы пот не стекал по пальцам. Его неудержимо клонило в сон, он начинал моргать, что всегда служило сигналом, а еду все не несли. Гамини, подавив вспышку гнева, улегся рядом с телами и, свернувшись в клубок, уснул.

Он громко храпел. Когда от него ушла жена, Гамини упрекнул ее в том, что это из-за храпа. Теперь, когда мальчишки вокруг него затихли, его никто не потревожит.

Его разбудил крик боли. Он вышел и ополоснул лицо под краном. К этому времени на велосипеде доставили повара, и медленно, на сингальском, Гамини попросил его привезти десять порций еды на всех и непременно включить расходы в его счет. Это возымело действие. С прибытием ужина операции прекратились. Служащие отеля привезли ему две бутылки пива. За ужином, вспомнив об исчезновении доктора Линуса Кореи, он задал себе вопрос, вернется ли он сам когда-нибудь в Коломбо.

Он продолжал работать ночью, склонясь над пациентами, пока кто-нибудь по другую сторону кровати держал старую газовую горелку. Когда действие таблетки кончалось, некоторые начинали бредить. Кто отправил тринадцатилетних мальчишек сражаться? За какое безумное дело? За престарелого лидера? Выцветшее знамя? Ему пришлось напомнить себе, кем были эти люди. Такие, как они, устанавливали бомбы на запруженных народом улицах, автобусных остановках, рисовых полях и в школах. Сотни жертв погибли на операционном столе. Тысячи потеряли ногу или часть кишечника. Но, несмотря на это, он оставался врачом. Через неделю он вернется к работе в Коломбо.

После полуночи он пришел по берегу в гостиницу в сопровождении вооруженных людей. В своем номере он сразу же заметил исчезновение купленного в Курунегале будильника. Гамини улегся на кровать без простыней и уснул.

Когда между ним и его братом началась тайная война? Она началась с желания быть не таким, как он, и даже с невозможности ему подражать. По духу Гамини всегда оставался младшим, всегда вторым. Его прозвали мия, Мышонок. Ему нравилось уходить от ответственности, нравилось наблюдать за происходящим, оставаясь в стороне. Большую часть времени его родители даже не замечали его; он сидел, притаившись в кресле, с книгой на коленях, навострив уши, прислушиваясь к разговорам, как верный пес. Сарату нравилась история, отцу — юриспруденция, Гамини скрывал свои пристрастия. Его мать, в юности мечтавшая о музыкальной карьере, теперь дирижировала всеми ими. Она так и осталась загадкой для Гамини. Ее любовь была направлена на всех, а не конкретно на него. Ему трудно было представить ее себе в роли возлюбленной отца. Она казалась бездетной, просто стараясь ладить с тремя мужчинами — словоохотливым мужем, умным, обреченным на успех старшим сыном и вторым, скрытным сыном, Гамини. Мышонком.

Из-за того что никто из сыновей не захотел продолжить карьеру отца в семейной юридической фирме, матери приходилось защищать позицию каждого из них — одна нога в стане каждого из сыновей, рука на мужнином плече. Так или иначе, они разошлись. Сарат устремился в археологию, Гамини — в медицинский колледж, но прежде всего в мир за пределами семьи. Теперь они узнавали о нем лишь по слухам о его бесчинствах. Если раньше они не всегда замечали присутствие Гамини в доме, теперь на них обрушилась лавина отвратительных историй о его поведении. Казалось, он хочет, чтобы они отказались от него, и в итоге из чувства стыда они отказались.

На самом деле он любил свой семейный мир. Хотя однажды в разговоре с ним жена Сарата возразила: «Что за семья станет звать ребенка Мышонком?» Она представила себе, каким он был в детстве, — обделенный вниманием взрослых, с большими ушами, в большом кресле.

Однако он был не против. Думал, что так бывает со всеми детьми. Он и его брат были довольны одиночеством, отсутствием необходимости говорить друг с другом.

— Это меня и бесит, возразила жена Сарата. — Это меня бесит в вас обоих.

Беседуя с ней, Гамини по-прежнему представлял себе детство благодатной порой, тогда как она видела в нем ребенка, который еле выжил и никогда не был уверен в любви окружающих.

— Меня баловали, — возражал он.

— Ты чувствуешь себя уверенно лишь тогда, когда ты один и действуешь на свой страх и риск. Тебя не баловали, тебя не замечали.

— Я не собираюсь всю оставшуюся жизнь упрекать мать в том, что она мало меня целовала.

— Но мог бы.

Ему нравилось его детство, думал он. Нравилось бродить по темным комнатам днем, прослеживать путь муравьев на балконе, доставать из шкафов одежду, наряжаться и петь перед зеркалом. И великолепие кресла осталось вместе с ним. Ему хотелось пойти и купить себе точно такое же, немедленно — прерогатива и прихоть взрослых. В тяжелые минуты он вспоминал не о матери или отце, а об этом кресле.

— Я остаюсь при своем мнении, — тихо произнесла жена Сарата.

Сарат, по мнению родителей, был одарен счастливым характером. Они втроем смеялись и спорили за обедом, пока Гамини наблюдал за их манерами и поведением. Когда ему исполнилось одиннадцать, он стал гордиться тем, что хорошо умеет передразнивать кого угодно, даже собак с их уморительными гримасами.

И все же он оставался незаметным, даже для самого себя, и редко заглядывал в зеркало, если не считать переодеваний. Его дядя ставил любительские спектакли, и однажды, оставшись дома в одиночестве, Гамини нашел театральные костюмы. Он перемерил их все, включил проигрыватель и начал танцевать на диванах, распевая сочиненные им песни, пока его не прервала вернувшаяся тетка:

— Ага! Так вот чем ты занимаешься…

Он был безжалостно унижен и невообразимо смущен. Еще долго он считал себя никчемным человеком и в результате стал еще более замкнутым. Он затаился и почти не осознавал тонких движений своей души. Впоследствии он оживлялся только в компании чужих людей — в угаре последних часов вечеринки или в хаосе палат скорой помощи. Там пребывала благодать. Именно там люди могли забыться, словно в танце. Добиваясь любви или действуя в неотложной ситуации, они были слишком поглощены своим мастерством или желанием, чтобы осознавать свою силу. Он мог находиться в центре событий и все же чувствовать себя незаметным. Тогда-то и началась его известность.