Учитель цинизма - Владимир Губайловский

На нашем курсе обучался весьма своеобычный юноша — Юра Позднеев. Он три или четыре раза с легкостью поступал то на мехмат, то на матмех, но всегда с первого курса вылетал. Умел человек сдавать вступительные. Ильич звал его — Голубь: то ли потому, что Юра никак не мог усидеть на месте, то ли испытывая к товарищу особенно добрые чувства. Впрочем, всех перелетных голубей истребили еще в XIX веке.

Поступать-то Позднеев поступал, а потом ему становилось скучно. На факультете он появлялся редко. И всегда очень спешил. Он церемонно здоровался и сразу исчезал. На лекциях я его не видел ни разу. Он носил огромные очки, зрение у него было еще хуже моего — то ли минус десять, то ли еще больше. Поэтому никакая армия ему не грозила. Таких не берут в космонавты. Вот он и экспериментировал. Искал себя. Мог себе позволить, в отличие от простых смертных, которые были к первому же своему выбору прибиты буквально гвоздями, хочешь не хочешь — учись. Армия выглядела малопривлекательно.

На нашем курсе Позднеев тоже не задержался. Они с Ильичом перекантовались в общаге до конца учебного года и отправились поступать в Питерский универ. Добирались они электричками, естественно, без билетов. И все у них сошло почти идеально. Их оштрафовали уже в Стрельне в электричке, которая шла в Новый Петергоф, — то есть за пару остановок до цели путешествия. После долгой торговли с контролерами им выдали на двоих один квиток — «Штраф за провоз без билета ребенка старше 7 лет». Вопрос, кто из них двоих «ребенок старше 7 лет», вызвал у высоких договаривающихся сторон серьезные разногласия.

У Сережки поступление не задалось — его завалили на физике. А Позднеев благополучно, как и всегда, поступил, на этот раз на экономический факультет, благо там экзамены были почти те же, что и на матмехе, а требования поскромнее.

Сережка поехал домой в Ригу сдавать экзамены в Латвийский универ, а Позднеев, будучи человеком порывистых решений и сильных чувств, крепко напился, отмечая свое поступление. Он шел по коридору общаги. Его немного штормило. Мотануло в сторону. А в общаге в холлах были стеклянные стены — до самого пола, такие, значит, архитектурные излишества, и Юра резко оперся о стекло. Технологически стекло должно было быть толстым и крепким, но студенты умудрились такое стекло расколоть, и администрация не придумала ничего умнее, как вставить на его место обычное, оконное.

Стекло не выдержало, и Голубь вместе с осколками вылетел с девятого этажа. Это была первая смерть на нашем курсе.

Я лежал на кровати и, вместо того чтобы готовиться к зачетной неделе, читал Сааведру. Книжка меня все больше увлекала. То, о чем писал Сааведра, можно было бы назвать общей теорией эволюции. Я уже говорил, что в 50-е годы математики и физики очень увлекались биологией. Может быть, потому, что в этой биологии ничего не смыслили и полагали: еще немного — и они откроют все ее главные тайны. Раз уж разобрались в таких нетривиальных вещах, как квантовая механика и понятие вычислимости, то в такой простой области все решится в два счета. Шредингер взялся объяснить, что такое жизнь, Тьюринг — все понял про морфогенез, а Винер и фон Нейман — про теорию управления. Да и компьютеры как раз подоспели, и хотя были они слабосильны и неуклюжи, как недоношенные мамонты, казалось, что победа близка, что скоро мы все поймем, настроим умных роботов — и будет всем счастье. И биологи относились к этой псевдоматематической профанации с интересом и уважением и тоже заболели конечными автоматами с обратной связью, теорией информации, колмогоровской сложностью, а потом и теорией катастроф. Но никакого прорыва не последовало. И постепенно все встало на свои места. Математики занялись математикой, физики — физикой, а биологи добились каких-то запредельных успехов и сделали биологию подлинной королевой наук.

А вот в 50-е казалось, что все будет по-другому. Сааведра тоже вставил свои пять копеек в создание теории эволюции, да не только биологической, но и социальной. Эта тема его почему-то особенно возбуждала.

Как рассуждал Сааведра: в природе существуют две базовые структуры порядка — дерево (иерархия) и сеть. Дерево, конечно, тоже сеть, только специфическая. У дерева есть корень, из которого растут ветви, эти ветви в свою очередь ветвятся, и так далее. Точки ветвления (вершины) образуют уровни — номер уровня считается по числу веток до корня, который является главной вершиной — из нее ветви идут только вниз ко второму уровню. (В отличие от березы, например, в иерархии корень обычно располагается на самом верху, можно, конечно, и наоборот нарисовать, но так уж принято.) Получается многоуровневая связная структура. Причем вершины, расположенные на одном уровне, соединяться не могут — соединяются только вершины соседних уровней. В качестве примера такого дерева можно рассматривать отношение вассалитета. Корень — это король. Ветви — отношение подчинения. Королю подчиняются графы, графам — бароны, баронам — простые рыцари, а рыцарям — прочая черная публика. Графы не могут подчиняться графам, бароны — баронам, это естественно, но есть еще один существенный запрет: «вассал моего вассала не мой вассал». Согласно этому запрету отношение подчинения возможно только между соседними уровнями. Граф подчиняется королю, барон подчиняется графу, но королю напрямую уже не подчиняется. Король может приказать графу, чтобы тот приказал барону — только так, непосредственно приказать барону король не может. Это вполне работающая схема. И она более или менее точно воспроизводится в различных системах управления — например в армии.

Сеть устроена не так. На первый взгляд она довольно проста и хаотична. Здесь нет корня — нет главной выделенной вершины. Любая вершина может соединяться с любой.

Но на самом деле ни чистой иерархии, ни чистой сети не бывает. Бароны бегают жаловаться королю, графы пытаются подчинить графов, а рыцари вообще болтаются как дерьмо в проруби и все время норовят сменить сюзерена. Не говоря уже о черных сословиях: города борются за самоуправление, крестьяне бунтуют, выбирают себе короля, так сказать, ad hoc и пытаются всю красивую и совершенную иерархию раздолбать, на хрен.

Сетевые структуры — например, торговое сословие или ремесленники — объединяются в гильдии и цеха, выбирают начальников, наделяют их властными полномочиями и тем самым выстраивают локальную иерархию. То есть в сети постоянно идет процесс самоорганизации, наиболее совершенной формой которой и является иерархия…

Изложив весь этот ликбез, Сааведра задается вопросом: что такое кризис? И бодро рапортует: это момент, когда иерархия перестраивается в сеть или сеть обретает черты иерархии. В это время система выходит из-под контроля и становится в большей или меньшей степени неуправляемой, она теряет устойчивость. Иерархия, теряя связи, распадается, и ей нужно время для установления новых горизонтальных связей, чтобы стать полноценной сетью. Сеть, перестраиваясь в иерархию, напротив, должна потерять многие избыточные связи, узлы должны получить различный вес, чтобы одни поднялись на более высокие уровни иерархии, а другие опустились вниз.

Но это важнейший момент эволюции — потому что при такой перестройке система обретает новое качество. Таким новым качеством может стать полный распад и гибель. А может — и новый подъем…