Она что-то знала - Татьяна Москвина

– Я её со школы не перечитывала. Не знаю. Стихи эффектные, хорошо запоминаются…

– По-моему, – сказала Роза со вздохом, – эта поэма – сущее безобразие. Немыслимый парфюмерный кич: какой-то надутый красавец, летающий над горами Кавказа, как будто бы князю мира сего больше негде летать, как только по месту ссылки юного нахала-автора… Какая-то кондитерская Тамара – ну имечко! – которую он якобы возлюбил и усиленно занялся ликвидацией её жениха, жгучий поцелуй смерти в келье… Бредятина полная! Одеколон! Мыло! Русский шансон! Можно обожать образы зла, можно их ненавидеть, но делать из них красивое мыло – это извините. Этого вам никто не позволит. Романтизм был призван оправдать Люцифера, а не понаделать из него глянцевых картинок для потехи обывателя – потому-то романтизм был разгромлен начисто, а его деятели казнены. Буквально казнены – расстреляны, заточены в психушку. Вот и Лермонтов пошел по этой самой статье. А попозже – посредственный художник Врубель. Этот несчастный мог бы стать приличным, хоть и несколько безвкусным дизайнером, но вместо этого, вдохновлённый лермонтовским «Демоном», принялся рисовать какого-то кудрявого опереточного тенора-наркомана, валяющегося в кустах сирени. Мыло «Демон» обрело материальную обёртку!

– Романтизм был призван оправдать Люцифера?

– Оправдать и возвысить, что и дало нам такое развитие индивидуальностей в жизни и в искусстве. Такое развитие индивидуальностей и такую уродливую их гипертрофию. Ведь вместо того чтобы выполнить миссию, эти бурные гении, тираны, революционеры, поэты, художники – сами сделались маленькими пошлыми Люциферами. Всем захотелось летать над горами и смертельно целовать перепуганных тамар. В результате в разделе «Новое время» мы имеем кучу карикатурных кукол, самовлюблённых и самонадеянных идиотов, а вместо оправданного Люцифера – мыло «Демон»…

– Это неплохо. Роза Борисовна, – одобрительно заметила Анна. – Остроумно, по крайней мере. Конечно, если вы это рассказываете в гимназии, ученики вряд ли вас понимают. А вы верите в Люцифера?

– Я думаю, это Старший Сын, – ответила Роза. – Там же семья, там – целое кодло…

Она сильно закашлялась, продолжая прижимать к груди красную тетрадь.

– Вы здесь прочтёте… Я решила вам это отдать… Прочтите на досуге и скажите мне о ваших впечатлениях. Тут почти всё. Приходите, когда прочтёте, поговорим, я вам расскажу всё, что вы хотите знать про наше прошлое, про девочек, про глупость, которую мы тогда сделали… Возьмите, – и она протянула Анне красную тетрадь.

Анна, помедлив, взяла тетрадь.

Но вернуть её автору ей уже не довелось.

Красная тетрадь. Записки Розы

Эту тетрадь в тёмно-красной обложке, исписанную классическими фиолетовыми чернилами, ровным, твёрдым-чётким почерком, Анна долго не решалась открыть. Там пульсировала опасность, тяжесть и одновременно – свет, тяжёлый и опасный, тёмно-красный свет. Анна прочла эту тетрадь за три часа, прочла только один раз и более никогда в жизни её не открывала.

Красная тетрадь подарила ей несколько мгновений чистого ужаса, о котором она потом даже вспоминать не хотела. Три часа времени она провела внутри чужого космоса, внутри чужого, острого и разъярённого разума, и этого было достаточно. Впоследствии Анна никому эту тетрадь не давала и ни с кем не обсуждала её содержимое. Единственным её желанием было как можно скорее забыть прочитанное.

Но забыть не удавалось. Красная тетрадь впечаталась в память с тем злым шипением, с каким раскалённое железо прижаривает живое мясо. Главный пункт помешательства Розы был чужд Анне, никогда не испытывавшей желания усиленно размышлять о личности Творца и тому подобных удалённых от жизни предметах, но тем силён безумец, что в экстатическом порыве он делает чужое своим и далёкое близким, тем он и заражает, что соединяет несоединимое в одной голове, в одной душе… ведь безумие – это революция из одного человека.

Впрочем, была ли Роза подлинно безумна? Анна сомневалась в этом. Так было, конечно, проще всего – пожать плечами и забыть писания сумашайки, с удовольствием почувствовав твёрдые и хорошо охраняемые границы собственного разума. И хуже всего было увлечься путём автора красной тетради, пойти вместе с ним. Хорошо охраняемые границы растворялись, впуская лютую еретическую контрабанду..

Роза писала почти без помарок и выражалась ясными, простыми словами, отчего становилось ещё хуже. Некоторые места красной тетради вызывали особую, ментальную пюшноту —Анна не хотела бы когда-нибудь испытать это вновь. Красной тетради так и суждено было остаться у Анны навсегда. Несколько раз она давала её читать, и каждый раз с одним и тем же результатом – никто из читателей не вымолвил о прочитанном ни слова, а когда Анна спрашивала напрямую, смотрел ошарашено, как бы не понимая вопроса.

Сначала Анна хранила тетрадь в ящике письменного стола, но затем обратила внимание на то, что в этом месте завелась какая-то зона несчастья: слишком быстро перегорали, да ещё с грозовыми вспышками, настольные лампы; исчезали мелкие предметы, бесследно таяли визитки и квитанции, да и резкая боль в левом виске стала регулярной, стоило только сесть за стол. Тогда Анна обернула тетрадь в пищевую фольгу и сунула в бельевой шкаф: и ничего, никаких аномалий. Там красная тетрадь, надо думать, лежит и сейчас. Автор, разумеется, знает весь текст красной тетради – ещё бы не знать! – но, щадя читателя, особенно его левый висок, бдительно охраняя его душевный покой, намерен обнародовать только избранные фрагменты, поскольку духовное здоровье автора, без преувеличения, феноменально, чего никак нельзя сказать наверняка о его читателе.

«Начну с самого простого: наступает моя очередь. Или очередь меня? Как это сказать по-русски? И почему-то с утра в голове играет дешёвый мнимо-экстатический вальс из какого-то их сериала. Драгоценное содержимое моей головы, лихо вращаясь, пузырится какими-то дикими формами чужого мусора. Музыка, отдельные фразы, картинки. Да, Солярис, Солярис, каша из разума и пустоты. Я понимаю, что уже скоро. Скоро. Интересно, как они это устроят? Изящно или примитивно? „Дупло, где ворон складывает крылья, поток, где неизменны три струи, и ты, кто остановит дни мои, в единый ствол, в последнее усилье…» Как там дальше? „Мешок, что отложили для меня, убийца, что спускается по сходням…»[2]. Это моё? Нет? Собственные стихи забыла, и хорошо: я же их нарочно перестала записывать, когда поняла, как важно быть осторожной. Я хитрила, петляла. Подруга моя, дорогая Лиличка, не понимала, для чего я подворовываю в магазинах. Ругала за цинизм. А я-то знала, что нарушающий одни законы делается неуязвим, когда нарушает абсолютно другие, – путает ведомства, сбивает отчётность. Небесная канцелярия – тоже канцелярия! Для врагов народа в своё время было одно спасение: совершить реальное уголовное преступление, а они не додумались. Я додумалась. Моё „дело» всё время переходило из рук в руки – из лап в лапы? из крыльев в крылья? – и наказание то запаздывало, то настигало вовсе не меня. Кого-то невиновного. Так бывает – путаница в исполнении человечьих судеб несомненна. „Бог не умер, а только сошел с ума…» А какая там рифма была?