Дар берегини. Последняя заря - Елизавета Дворецкая

– Делай как знаешь, – Ингер согласился бы дать сыну имя Горшок, лишь бы уберечь. – Только сохрани его.

Ельга-Поляница держала чадо на руках, Ингер поднял золоченую чащу, набрал в горсть воды и вылил на макушку ребенка.

– Нарекаю имя тебе – Святослав, Ингеров сын, – сказала Ельга. – Будь могуч, как вода, красив, как заря, богат, как земля.

– Нарекаю имя тебе – Святослав, Ингеров сын, – повторил Ингер, снова поливая голову ребенка из священной чаши. – Да отвратится от тебя все зло видимое и невидимое, да хранят тебя боги, да полюбит тебя удача!

– Нарекаю имя тебе – Святослав…

Проснувшийся, когда на него полилась вода, младенец вертел головкой, сучил ножками в пеленке. И наконец заревел – так громко и неистово, что гриди у двери встрепенулись, потом растерянно, с одобрением засмеялись.

– Шелом да броню требует! – заметил Ивор. – Ну их, пелен шелковых, несите, говорит, кольчугу!

…Она проснулась с таким чувством, будто вовсе не спала, и сразу вспомнила: нынешний день все изменит. Повернула голову, взглянула на яркое, нарядное платье на ларе. Спать больше не хотелось, но она медлила, не вставая, оттягивала неизбежное, хотя за три минувших года постепенно, день ото дня, привыкла к мысли о нем. По привычке посмотрела на лавку у печи; сердце оборвалось при виде пустой доски, но тут же она вспомнила. Его здесь больше нет. Два года – с тех пор как перерос зыбку, – там спал маленький мальчик. Святослав, ее Святка. Тот, что три года звался ее сыном, но вчера покинул ее…

* * *

Много дней подряд в Киев съезжались гости. Не только с земли Полянской – Ингер позвал и Вальдрика с черниговскими боярами, и Кольберна из Вышгорода, и Бронигостя из Витичева, и Торстена из Любеча. Отправил гонцов к северянским князьям – не только дружественным, но и тем, с кем у Вальдрика случались столкновения. К князьям радимичей, дреговичей и древлян. Он хотел, чтобы весь белый свет знал: у князя киевского есть сын и законный наследник. Вот-вот он сделает первый шаг в сословие воинов. Пусть ближние и дальние привыкают, что будущего князя Руси зовут Святослав, Ингеров сын.

Приехавших размещали в домах для ратников – для второго похода на греков, состоявшегося два года назад, их выстроили еще три, – а потом они отправлялись на княжий двор. Ингер принимал гостей, обменивался с ними подарками, в честь князей устраивал пир. Чаши гостям подавала Ельга-Поляница; красное греческое платье, затканное золотисто-желтым узором в виде птиц и цветов, так шло к ее желтовато-карим глазам и золотисто-рыжей косе, так сливалось с ними в единый образ, что казалось, вся она, вместе с этим платьем и моравскими подвесками на очелье, сошла с солнечного луча.

Гости с удивлением косились на ее девичью косу. Сестре князя уже исполнилось двадцать четыре года, она вошла в пору женского расцвета, и теперь ее девичество внушало благоговение, будто перед тобой живая святыня, которой никто из смертных не смеет коснуться, как обычной женщины.

Жена князя, тоже Ельга, пока сидела на резном стольце у ступеней престола, в голубом платье с красными птицами, с золотыми обручьями и перстнями греческой работы. На голове ее белел женский убрус, но лицом – немного смущенным, но полным радостного ожидания, – она напоминала невесту, которая сегодня еще чужая в этом доме, но уже завтра станет в нем хозяйкой. Зная, по какому поводу позваны, гости подносили дорогие дары и ей, и она принимала их со снисходительной благосклонностью. Говорила она мало, но ее голубые, манящие глаза, чей цвет усиливало соседство с голубым шелком платья, сияли так ярко, что гости с трудом могли отвести взор. Она была как вода, молчаливая, но глубокая.

На днях миновали три года со дня рождения Святослава на свет, и родители спешили отметить первую ступень его взросления. От Святослава в греки ездил свой посол – не кто иной как Вуефаст, старый, еще Ельгов боярин, имеющий в Киеве немалый вес. Ингер хотел выбрать кого-то из своих людей, но Прекраса настояла, чтобы попросили Вуефаста. Ожидая того дня, когда сама станет госпожой медовой чаши, она старалась подружиться с влиятельными киевскими боярами, расположить их к себе и своему сыну. Знатный боярин, согласившись выступить послом от юного княжича, будет и потом стоять за его права ради уважения к самому себе. Ингер согласился, что это разумно. Прекраса еще не носила звания княгини, однако Ингер всегда советовался с ней о делах и почти всегда принимал ее советы.

Перед полуднем с Девич-горы выехала целая дружина – воевода Свенгельд с двумя десятками оружников, Ельга-Поляница в нарядном платье – розовом, как заря, затканном серебряной нитью. Перед собой она держала светловолосого трехлетнего мальчика. Возбужденный общим оживлением, движением, шумом, он размахивал ручками и кричал. Трубили рога, народ бежал за дружиной, в буре криков сопровождая ее до самой Киевой горы. Но внутрь, за ворота, сегодня пускали только бояр, иначе старая крепость могла бы лопнуть от такого наплыва толпы.

На княжьем дворе их уже ждали. Ингер и Прекраса, оба в лучшем цветном платье, вышли к воротам, распахнутым настеж. Гриди стояли плотным строем снаружи, сдерживая напор любопытных, а князь и его жена ждали с таким чувством, будто к ним после трех лет сумерек и тьмы везут наконец живое солнце. За эти годы они часто видели свое чадо, навещая его на Девич-горе, но мальчик звался сыном Ельги-Поляницы, а они считались кем-то вроде его бездетных родичей. И вот сегодня закончился срок заклятья. Чары спадут, и сын «сын Ельги», «щеня», как его звали, смеясь, Свенгельдовы оружники, якобы оберегая от сглаза, превратится в того, кем родился – Святослава, Ингерова сына, законного наследника киевского стола.

Под шум приветствий и пение рогов Свенгельд с сестрой и «племянником» въехал во двор. Оживление было так велико, что, казалось, земля, небо и солнце издают радостный гул. Отроки подошли придержать коней; Асмунд, первым соскочив наземь, привычно взял у Ельги мальчика и подал ей вторую руку, помогая спуститься с седла. Потом передал ей чадо, и вслед за Свенгельдом и хозяевами они направились в гридницу.

Там уже все было готово: перед очагом поставили скамеечку, перед ней расстелили медвежью шкуру. На шкуре было разложено целое воинское богатство, так что каждый входящий, видя это, издавал возглас восхищения. Шлем с золоченой отделкой, дорогой меч-корляг, красный щит, копье, топор с серебряной насечкой на обухе, лук и обшитый шелком колчан со стрелами, хазарское седло с резной костью, узда в серебряных бляшках – как ни велика была шкура того медведя, что неполных четыре года назад прошелся когтями по лицу Ингера, а все это едва на ней поместилось. И всякому сами собой приходили на память слова младенца-витязя, что, едва родившись, говорит матери:

Все было как в сказании – кольчуга, злат шелом… сын князя-воина, с рождения вступающий в число воинов… И с еще большим благоговением люди бросали взгляды на ребенка, будто вдруг открыли, что он отлит из чистого золота.