Дар берегини. Последняя заря - Елизавета Дворецкая

– прямо ввинчивалось в голову, и Прекраса натянула покровец до маковки.

Она погружалась в сон, а белые пятна все носились вокруг…

Холодные капли упали ей на лицо, и она проснулась, сильно вздрогнув. В избе было темно и тихо. Ольсева ушла к себе домой, а Ингер еще не вернулся с гуляний. Дымница спала на полу возле печки, Прекраса слышала, как та похрапывает. При затворенных окнах воздух сгустился, казался плотным и душным. Изба была полна горьким, будоражащим запахом полыни – оберега от русалок, неизменной спутницы русалочьих дней. От него мутило. Прекраса хотела кликнуть кого-нибудь, чтобы выкинули полынь на двор и отодвинули заслонки, но боялась снова услышать смех.

Боль в животе вдруг усилилась, и Прекраса шепотом охнула. Пробрала сильная дрожь, так что зубы застучали. И потекло. Горячая влага заструилась между ног, намочила сорочку, настилальники, постельник…

– Дымница! – задыхаясь, закричала Прекраса, но ей казалось, она кричит совсем тихо, почти неслышно. – Проснись! Началось!

К счастью, старая повитуха, привыкшая ходить за роженицами и младенцами, спала чутко и слышала во сне малейший писк. Мигом подскочив, она в кромешной тьме направилась к столу, чтобы зажечь огонь.

– Тише, тише! – приговаривала она. – Макошь поможет…

В несколько ударов выбив искру, Дымница запалила от трута греческую восковую свечу. Прекраса, с упавшими длинными косами, сидела в постели, держась за живот, и морщилась от волн тянущей боли.

– Да… прогоните же их… жаба им в рот… – в отчаянии выдохнула она.

Сама темнота – не снаружи, а где-то внутри – визгливо смеялась, свистела, хохотала, кружилась чередой неясных пятен, и словно било по голове неотвязное:

* * *

Уже стемнело, солнце подобрало свой багряный плащ и улеглось под дымно-серый покровец облаков, но у реки горели костры и раздавались голоса. В эти дни молодежь гуляет до утра, отдыхая и радуясь удачно сделанному важному делу – проводам русалок, и родители не ждут сынов и дочерей рано. Ельга-Поляница сидела у огня, будто Дева Улыба среди множества подвластных ей духов, – величественная, красивая, в красном платье и с золотыми моравскими привесками на шитом золотом очелье. Золотистая пышная коса спускалась по ее плечу и падала концом на траву, мерцая в свете огня, словно дремлющая молния. Вокруг Ельги разместились двенадцать лучших киевских невест – в нарядных плахтах, с венками, уже немного поблекшими за долгий вечер игрищ. Каждый год весной, на Русальей неделе, Ельга выбирала двенадцать самых лучших девушек и приглашала к себе «в дружину». Осенью, когда начинались павечерницы, почти вся эта дружина ее покидала – к «сестрам» девицы-княгини женихи являлись первыми, забирая тех, кого не умыкнули от купальских костров. Уже девять лет, с тех пор как сама Ельга стала считаться взрослой девой, эта дружина ежегодно сменялась почти полностью, но вокруг нее плелись сказания, передаваемые от молодух и женок младшим сестрам.

Позади девок лежали на траве отроки, в том числе и молодые оружники Свенгельда. Иные из них по годам из отроков давно вышли, но, живя в доме господина, считались на том же положении, что неженатый сын при отце. Многим нравилась эта бесконечная юность, освобождавшая от забот и себе и других, позволявшая что ни год водить круги с молодыми девками – пусть даже пятнадцатилетние цветущие невесты смотрели на тридцатилетних «отроков» со снисходительной насмешкой.

Говорили о русалках.

– Был один парень, – рассказывала Ельга-Поляница, – и вот раз пошел он в баню. Только начал мыться, вдруг видит – выходит из-за печи девка незнакомая. Такая вся хорошая девка, красивая собой, волосы русые до полу. Да он испугался – дескать, откуда тут чужая девка, – порты хвать и бежать оттуда…

Девки и отроки вокруг засмеялись, воображая это зрелище – голого парня с портами в руках и с испугом на озадаченном лице. Асмунд прищурился, будто говоря: ну и дурень же! Он лежал на траве прямо перед Ельгой, опираясь на локоть, и не сводил с нее глаз, будто впитывая блаженным взором каждую ее черту.

– А никому не сказал. Пошел тот парень второй раз в баню. Начинает мыться – выходит опять та же девка. Он опять бежать. Приходит домой, мать ему говорит: «Что это ты опять так скоро пришел?». Он и рассказывает: как войду, дескать, выходит какая-то девка неведомая из-за печи, мне с ней боязно. Мать ему говорит: «Вот тебе красный поясок, как опять пойдешь, увидишь эту девку, накинь на нее поясок, тогда можешь не бояться». Пошел он в третий раз в баню, увидел ту девку да и накинул на нее поясок. Стал смотреть – красивая такая девка, всем хороша. Он из бани ее привел домой, стал с ней жить. Она сказала, русалки ее унесли малым дитем, она у них выросла, а все хотела назад к людям, да не могла, пока ее пояском невестиным не опояшут, тогда она уже могла с людьми жить…

– Видно, князь-то наш тоже себе жену в бане нашел, – посмеиваясь, сказала Миролюба, одна из ее «русальских сестер». – Тоже ни родни нету, никого, приданого был один поясок…

– А правду говорят, что даже если русалку в жены взять, она одних мертвых чад рожать будет? – спросил кто-то из парней в темноте. – Она же сама неживая, ничего живого не может принести.

– Вот посмотрим, какое дитя в этот раз наша русалки принесет! – сказала другая девка, Велица. – Живое или какое? Два первых-то не зажились у нее.

– Вот я и говорю!

– А я слышала… – тихо начала Ясна, дочь боярина Милована, – у отца были люди, говорили, что, дескать, если она опять мертвого принесет, значит, верно проклятая она, нечистая… И что нельзя князю жену такую держать… Надо, чтобы эту отослать, а ему другую бы земля Полянская выбрала, хорошую…

– Тише! – Ельг знаком велела ей замолчать. – Не будем раньше времени зло кликать.

– Давайте я еще расскажу! – тут же подал голос Асмунд и сел на траве, чтобы его было лучше слышно. – Мы зимой у древлян были, в Лютославле нам один мужик рассказал. Была у него дочка, а пошла однажды купаться ночью, ее и не видел больше никто – русалки увели. И стала она сама русалкой, жила в реке Тетереве, а на Русальную неделю выходила с прочими, по полям круги водила, на березах качалась. А как пришла им пора обратно в воду убираться – она не ушла, задержалась отчего-то, да и все – в реке ворота затворили, ей не пройти…

– Видно, неудалая была девка: куда ни пойдет, везде опоздает, – фыркнула Миролюба, и все вокруг засмеялись.

– И вот после Русальной недели на другой вечер смотрит тот мужик: а дочь за печью сидит! Они к ней: как ты, да откуда, да что? Она молчит, ни слова не молвит, не глядит ни на кого. Посидела и пропала. На другой вечер глядь – опять сидит. Так и просидела всю зиму. Не двигалась, ни с кем не говорила. Подносили ей еду – не берет, а если поставят каши горячей горшок – паром дышит и тем питается. Так всю зиму шло, люди к ним заходить боялись. А как настала весной опять Русальная неделя – исчезла она…