Жена - Мег Вулицер

Галстуки у мужчин тогда были широкие, как проезжая часть, писатели и профессора колледжей по-прежнему носили волосы слегка отросшими – топиарий на голове, прическа, которую между собой называли «еврейским афро». (Для справки скажу, что черных на празднике не было. В шестидесятые, во время движения за гражданские права, мы водили знакомство с некоторыми чернокожими деятелями, и потом в литературных гостиных время от времени появлялся редкий чернокожий писатель, но они как-то не задерживались в нашем мире, терялись по тем или иным причинам.) Женщины носили платья цвета индиго и каштана и бисерные бусы из Центральной Америки. Большинство жен работали или учились в аспирантуре – это было похоже на игру в музыкальные стулья, женщинам тогда было уже не принято сидеть дома, и они спешили чем-нибудь себя занять, пока музыка не остановилась.

В эту гостиную я и вошла с блюдом картофельных оладий. «Еда!» – объявила я, и люди отделились от своих кружков и стали брать латкес руками и есть, радостно обжигая языки. Когда в комнату наконец вошла Тоша, ее приветствовали аплодисментами, а она робко порозовела, на миг оказавшись в центре всеобщего внимания – ее муж, к слову, получил за этот день внимания во сто крат больше. Она показалась мне даже слишком счастливой, ее, казалось, вот-вот разорвет от счастья; она пригладила бока платья ладонями и пробормотала что-то очень тихо.

– Тоша, ты чудо, – сказал наш болтливый приятель Белштейн, все романы которого представляли собой жизнеописание героя по имени Фелштейн. Он поцеловал ее в макушку – Тоша стягивала свои темные волосы в блестящий пучок. Ей налили выпить, и она ненадолго осталась с нами, сидела и пила, что было необычно для этой женщины, которая любила забиться в угол, где ее никто бы не увидел. Она напоминала мне бесконечно сменяющие друг друга поколения хомяков, которые жили в комнате наших детей. Стоило лишь попытаться обратить внимание на этих животных, дотронуться до них или проявить ласку, и они забивались в тоннель из трубы, установленный у них в клетках. Тоннелем Тоши Бреснер была кухня, но сегодня она выползла из своего влажного и жаркого укрытия ровно вовремя, чтобы засвидетельствовать знаменитую ссору между двумя знаменитыми мужьями.

Как и все подобные ссоры, эта началась на пустом месте. С болтовни ни о чем, с вереницы политических комментариев. Потом Джо пренебрежительно отозвался об одном писателе-документалисте, который, по его мнению, был «распиаренной пустышкой».

– Видел его фотографию в газете на прошлой неделе? – спросил он. – Ну и ноздри. В них можно хранить мелкие предметы.

– Какое кому дело до его ноздрей? – ответил Лев. – Ты высмеиваешь его внешность? В чем дело, тебе кажется, что у него слишком большой нос?

– Он высокомерный козел, – сказал Джо. – А с такими ноздрями выглядит еще и снобом. Как будто специально пошире их вырезал. Увеличил, чтобы придать себе аристократический вид. И книги его насквозь фальшивые, даже ты, Лев, должен это видеть.

– Что значит – даже я? По-твоему, я настолько тупой, что не могу трезво оценить работы этого писателя?

– Ну да, в отношении этого конкретного писателя у тебя как будто слепое пятно, – продолжал Джо. – Ты почему-то вечно его защищаешь.

– Я с ним сплю, – отшутился Лев и потер лоб ладонью; писатели и редакторы в его кружке рассмеялись. В этих мужчинах не было ни капли гомосексуальной крови, ни в коем случае, только не в них. Ни гомосексуальности, ни гемофилии – королевские недуги были не по их части.

– Да не спишь ты с ним, – фыркнул Джо, – просто он твой брат по Талмуду.

Повисла тишина.

– Что? – отчеканил Лев. Он оценивающе взглянул на Джо, измерил его взглядом; иногда такое случалось между Львом и другими писателями, я не раз видела раньше, но на Джо он так смотрел впервые.

– Ничего, – пробормотал Джо.

– Да нет, поясни.

– Ну хорошо. Тебе самому хорошо известно, что ты симпатизируешь другим евреям. Не отрицай, – продолжал Джо, – это общеизвестный факт. И я его принимаю. Послушай, Лев, даже не пытайся сейчас обвинить меня в антисемитизме – ты знаешь, это не про меня.

Но Лев не успокоился, начал цепляться к словам, и Джо вскочил, как распрямившаяся пружина. Вскоре они уже орали друг на друга и поносили творчество друг друга на чем свет стоит. Лев сказал, что Джо «полон дерьма» и назвал его «долбаным претендентом на трон великого американского писателя».

А Джо заявил, что Лев использует свое детство в концлагере «как халявный пропуск в мир большой литературы».

– Иди в жопу, – выпалил Лев.

– Сам иди, – крикнул Джо.

И тогда Лев ударил его кулаком. Джо зашатался, но ничего ему не было; все это видели. Не смертельный удар, ничего такого. Лев не выбил ему зубы, только рассек губу так, что хлынула кровь, – выглядит страшно, но рана не опасная. (Ох уж эта рассеченная губа, она всегда выглядит так эффектно, потому что крови много, но от разбитой губы еще никто не умирал.) Но кровь все же пролилась, Джо поднес руку ко рту и, увидев на ней яркий блестящий след, испугался. Ударил в ответ, и завязалась беспорядочная драка; они отвешивали друг другу оплеухи, пускали в ход кулаки и ноги, обзывались. «Кусок дерьма»; «пустышка»; «козел»; «недоумок».

А потом Джо сказал:

– Знаешь что, Лев? Хотел бы я посмотреть, как ты напишешь роман – хотя бы один роман, Лев, – в котором не было бы слова «Холокост».

И тут на глазах у гостей, взиравших на происходящее с изумлением и ужасом, двое писателей ввалились в спальню. Это была комната младшей дочери Бреснеров с розовыми стенами и кроватью с балдахином; Лев с Джо рухнули на эту кровать, этот девичий оазис, заваленный полуголыми Барби с острыми мысочками. Слава богу, наши дети отказались идти на эту вечеринку, заявив, что там будет скучно и не будет ребят одного с ними возраста, чтобы поболтать. Гости набились в проход якобы чтобы скорее разнять дерущихся, но на самом деле никто не хотел, чтобы драка прекращалась.

Мне было стыдно. Я не хотела на это смотреть; мне хотелось выкурить сигарету и пойти домой. А вот Тоша заистерила.

– Джоан, Джоан, вели им прекратить! – кричала она и цеплялась за меня, а я поражалась, почему ее так встревожили эти дурацкие петушиные бои.

– Это ненадолго, – сказала я и оказалась права; правда, все закончилось не так, как я ожидала.

Джо потянулся к комоду и взял первый попавшийся под руку предмет. Это оказалась скакалка; он обмотал ее вокруг тощей шеи Льва и туго затянул, но помедлил, и этого промедления хватило, чтобы толпа гостей лихорадочно бросилась к кровати с балдахином и повалилась на нее; кровать, в свою очередь, тут же обрушилась под весом всех этих писателей, поэтов и эссеистов.

Уверена, Джо не хотел задушить Льва; он сделал это ради шоу, для него это было карикатурное проявление гнева, перформанс с использованием самого абсурдного в мире реквизита – детской скакалки. Но кто-то вызвал полицию, и Джо забрали в участок; я в ужасе проследовала за ним на такси. Слетелись репортеры, весь вечер прошел в допросах, а тем временем в отделении скорой помощи Пресвитерианской клиники Нью-Йорка шею Льва Бреснера осмотрели медсестры, которые никогда о нем не слышали и не понимали, с чем имеют дело, не догадывались, какой накал страстей это событие вызовет и какие у него будут отголоски, как оно станет «той самой знаменитой дракой» и «враждой», эпохальным моментом в жизни двух знаменитых писателей.