Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - Майкл Грюнбаум

Франта кивнул.

— И… следить, чтобы в туалете было чисто. Кто-то должен там мыть.

— Хорошо, — сказал Франта. — Что еще? Пусть кто-то другой продолжит.

— И за собой следить, — сказал я. — Быть чистым.

— Это все? — Франта почти улыбался. — Нешарим — просто чистюли, больше ничего?

Мы переглянулись, как переглядывались, когда кто-то из бывших профессоров задавал сложный вопрос из истории или естественных наук.

— Больше ничего? Всё сказали?

— Быть добрым ко всем, — спохватился Феликс.

— Делиться, — сказал Педро, — даже когда это трудно.

— Не опаздывать, — прошептал Кикина, уткнувшись в матрас.

Несколько ребят засмеялись.

— Работать в команде, — сказал Карп.

— Не обзываться, — сказал Феликс, — не придумывать обидные прозвища.

Франта кивал в такт ответам.

— Вот видите, — сказал он, — вы уже сможете обойтись без меня, вы уже сами…

— И держаться вместе, — сказал я. — Но что же это такое? — Я почувствовал, как к горлу подкатывает ком, но все же выговорил: — Ты не держишься вместе с нами, Франта. Ты уезжаешь.

— Да! — подхватили мальчики.

Франта протиснулся между Шпулькой и Феликсом и снова сел. Феликс расплакался уже во весь голос, Франта обнял его. Феликс громко застонал, а я позавидовал — хотел бы сидеть на его месте. Феликс вывернулся от Франты, уронил голову на стол, на скрещенные руки. Франта погладил его по спине.

— Знаете, — заговорил Франта, — у меня был двоюродный брат Саша. На девять лет меня старше. Он жил в Праге, а я в Брно, так что виделись мы нечасто, но при встрече я всегда думал: «О, Саша такой взрослый». Одно из первых моих воспоминаний — его бар-мицва[11]. Для меня тогда особой разницы не было, тринадцать лет ему или двадцать пять, — большой! А когда мы играли в футбол, мне казалось, я играю с членом национальной сборной. Потом и у меня была бар-мицва, а он произносил речь, как старший в поколении. Как взрослый. Мой старший брат Саша.

Но знаете, когда мы увиделись в последний раз, в 1939 году, я впервые подумал: он всего на девять лет старше меня. Всего. Потому что к тому времени я тоже стал взрослым. И эта разница в возрасте уже не имела особого значения.

Франта поднялся и обошел стол.

— Скоро и вы станете взрослыми. Все вы. Скоро мы будем на равных. Через несколько лет — представьте, вы идете по улице, на работу, небось и с галстуком на шее. Вы будете носить галстук, не смейтесь, это ждет даже лучших из нас. Идете и встречаете своего старого друга Франту. И мы решаем выпить по пивку. — Франта похлопал меня по плечу. Хоть бы не убирал свою руку, никогда. — Выпить по пивку, как полагается взрослым мужчинам, приятелям.

— Пиво противное, — сказал Кикина.

— Эта комната называется комнатой мальчиков, — продолжал Франта. — Но вы не мальчики, уже нет. За последние годы вы перестали быть детьми. Нацисты украли у вас годы вашего детства. Теперь вы уже мужчины, и вы знаете это. Вы мужчины и будете мужчинами, даже когда я уеду. Я всего лишь один из нешарим, а нешарим — гораздо больше, чем тот или иной человек. Нужно только поддерживать друг друга и помнить, как у нас принято поступать. Вот и все. Вы справитесь без меня, слышите? И, кстати говоря, — глаза Франты расширились и он сделал глубокий вдох, — драться подушками тоже не забывайте. Хоть вы теперь и взрослые.

Он подошел к лестнице и вскарабкался на верхние нары.

— Вот вы все передо мной, нешарим, — сказал он и откашлялся. Все молчали, пока Франта не заговорил снова. Глаза его покраснели. — Я люблю вас всех. Как родных братьев. Всех до единого. Обещайте, что будете об этом помнить. Обещайте мне.

Все замерли. Некоторые из нас еще плакали, но уже немногие.

— Франта, — заговорил наконец Феликс. — А твой двоюродный брат Саша… он здесь? В Терезине?

Франта не ответил. Он закусил щеку и несколько раз моргнул.

— Рим, рим, рим, темпо нешарим, — прошептал он.

Прошептал так тихо, что я не сразу разобрал, пока Франта не прошептал во второй раз, так же тихо:

— Рим, рим, рим, темпо нешарим.

— Рим, рим, рим, темпо нешарим, — несколько голосов присоединились к нему.

— Рим, рим, рим, темпо нешарим, — подхватил и я. Наш шепот по-прежнему едва слышен.

— Рим, рим, рим, темпо нешарим, — повторяют уже все, но шепотом. И почему-то шепотом эти слова звучат еще мощнее, чем прежде. Мощнее, чем даже в тот день, когда мы орали их во всю глотку, выиграв футбольный чемпионат.

Я закрываю глаза и слышу, как все вокруг повторяют, каждый в отдельности и все вместе, наши голоса сливаются, но все же не теряются в хоре:

— Рим, рим, рим, темпо нешарим.

Кикина, Пудлина, Павел, Брена, Карп.

— Рим, рим, рим, темпо нешарим.

Шпулька, Феликс, Педро, Эрих, Экстрабурт, Кали.

— Рим, рим, рим, темпо нешарим.

Гриззли, Паик, Густав, Крыса, Франта и я. И мы уже кричим:

— Рим, рим, рим, темпо…

Громкий стук прервал нас. Это дверь ударилась о стену. Я открываю глаза. Эрих, с красными, мокрыми от слез щеками, гневно щурясь, орет:

— Так нечестно! Нечестно, нечестно, нечестно!

Франте пришлось уйти, ему с кем-то надо было поговорить. Без него в комнате слишком грустно, так что я пошел в Дрезденский корпус повидаться с мамой и Мариэттой. Терезин казался одновременно и заброшенным, и полным суеты. Люди носились во все стороны, только никто ни с кем не разговаривал, даже не смотрели друг на друга.

— Извините, — обратился я к женщине, которую, кажется, здесь встречал, но имени ее не запомнил. — Вы не знаете, где моя мама?

— Наверху, — сказала она, ткнув пальцем. — Я видела, как она пошла туда за твоей сестрой. На чердак.

— На чердак? — удивился я. — Зачем?

Но женщина вместо ответа объяснила мне, как туда подняться.

Еще на лестнице, на верхних ступеньках, я услышал, как кто-то громко, во весь голос, орет:

— Ни за что! Положи его на место!

Неужели мама?

— Отстань от меня!

Теперь Мариэтта. Совершенно точно.

Я замер на месте — не потому, что захотел спрятаться, но уж очень меня эти голоса напугали. Никогда не слышал, чтобы мама или сестра так злились.

— Я не допущу! — кричала мама. — Ты меня слышишь? Ни в коем случае.

— Ты меня не остановишь!