Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - Майкл Грюнбаум

Мама молчала.

— Может, она перепутала, — сказал я. — Может, решила, что хорошо — это строчки вниз. К тому же она уже получила работу. Видишь? Разве плохо быть портнихой? — Я оглянулся на Мариэтту, надеясь, что она меня поддержит, но сестра смотрела на маму. Похоже, мои доводы никого не убедили. — И добрались они здоровыми. Тут так написано.

— Насколько плохо? — повторила Мариэтта.

— Или там хуже, чем здесь, но ненамного, — продолжал я. — Скажем, не знаю, там нет хороших музыкантов. Может же быть такое, правда?

— И вообще, — сказала Мариэтта, — Густав мне говорил, что там будет примерно как здесь.

Мама слегка покачала головой и, кажется, усмехнулась.

— Что? — обиделась Мариэтта. — Почему ты считаешь, что он не прав?

— Кто такой Густав? — спросил я.

Нет ответа.

— Кто это? — повторил я.

— Мой парень, — буркнула Мариэтта.

— Это тот, высокий? — Вопрос вырвался у меня прежде, чем я успел подумать.

— А что? — нахмурилась Мариэтта.

— Ничего, — сказал я.

— Ну да, он довольно высокий. И какое это имеет значение?

— Он говорит, там нормально? — спросил я.

Мариэтта кивнула.

— Откуда ему знать, — сказала мама. — Он всего лишь мальчик.

— Ему семнадцать, мама, никакой он не мальчик, — вспыхнула Мариэтта. — Он знает, о чем говорит. К тому же нас пока не сажают в поезд, и не из-за чего так переживать.

Мама взяла принесенный мной хлеб, откусила немного, медленно прожевала.

— Нас уже назначали в транспорт, — сказала она.

— Разве? — удивился я.

Мариэтта снова скрестила руки на груди.

— Но я поговорила с человеком из совета, напомнила, как много ваш отец делал для общины в Праге. Они согласились освободить нас на этот раз.

— Когда это было? — спросила Мариэтта.

— Две недели назад. — Мама засунула открытку под край матраса. — А потом… потом они записали в транспорт Мишу, несколько дней назад, и я опять смогла договориться.

— Меня одного? — спросил я. — Почему только меня?

Но мама не ответила, снова сжалась в комок. Я хотел повторить вопрос, но передумал. Попрощался — или даже забыл попрощаться — и быстро ушел, изо всех сил стараясь не думать ни о чем, кроме футбола.

— Итак, что вы скажете, когда вам дадут эти банки? — спрашивает нас незнакомый еврей, то и дело дотрагиваясь до ссадины на щеке. Мы все ждем гостей.

— Опять сардины, дядя Рам? — хором отвечаем мы.

— Громче! — велит он. — Вам надоели сардины, вы их каждый день едите. Поняли? Давайте еще раз.

— Опя-я-ять сардины, дядя Рам?

— Ладно, — говорит он, хотя вид у него все равно недовольный. — Уже лучше.

— Не хочу сардины! Я их терпеть не могу! — Павел топает ногами, словно капризный малыш. Не выдерживает и заливается хохотом.

Мужчина подходит к нему:

— Смешно тебе?

— Главное, чтоб сардины дали. — По лицу Павла расплывается улыбка.

— Думаешь, у коменданта Рама есть чувство юмора?

Павел не отвечает.

— Ты в самом деле так думаешь?

Павел пожимает плечами и лыбится.

Мужчина снова коснулся болячки на щеке, колупнул ее. И вдруг с размаха влепил Павлу затрещину — тот едва устоял. Оба на мгновение замерли, потом Павел плюнул мужчине под ноги. Мужчина попытался снова его ударить, но Павел увернулся.

— Пошел вон! — заорал мужчина. — Убирайся, или спать сегодня будешь в Малой крепости. Я тебе это устрою!

Малая крепость. Туда они отправили папу. У меня от одного названия мурашки по спине бегут. Я не знаю в точности, что там происходит, знаю только: из всех, кого туда отправили, не вернулся никто.

Павел вышел из ряда.

— Передавайте от меня привет дяде Раму, — сказал он, проходя мимо Феликса и меня.

Тут подъехали четыре черных блестящих автомобиля. Из первого вышел водитель, коренастый эсэсовец, подошел к задней двери. Открыл. Оттуда появился еврей в темном, дорогом на вид костюме.

— Еврей с личным шофером? — шепнул я Феликсу.

— Это Эппштейн, — ответил он.

— Кто такой Эппштейн?

— Франта говорил, его назначили вместо Эдельштейна, который управлял тут раньше.

— А с Эдельштейном что случилось?

— Понятия не имею, — сказал Феликс.

Кто-то зашикал, как раз когда я хотел спросить Феликса, не кажется ли ему, что у Эппштейна под глазом синяк. Потому что я практически уверен, ему кто-то навесил фонарь. Из второго автомобиля вышли мужчины в костюмах, их сопровождал еще один эсэсовец. Другой офицер СС — у него высокий лоб и волосы подбриты по бокам — подошел к дальнему концу нашего ряда, всего в ряду примерно сорок ребят. Человек, разучивавший с нами правильный ответ, стоял теперь там чуть ли не навытяжку, держа в руках картонную коробку. Эсэсовец приблизился к нему, сунул руку в коробку, вытащил несколько плоских консервных баночек.

— Сардины! — сказал еврей, державший коробку. Словно удивился. Поглядел на нас, приподнял брови.

— Опять сардины, дядя Рам? — дружно проныли мы.

Все прочие гости — видимо, из Красного Креста — остались стоять у машин. Один из них что-то шептал другому на ухо. Третий стоял, скрестив руки на груди. Четвертый что-то записывал в небольшой блокнот. Неужели они верят во все это? Что Рам кормит нас сардинами? Что мы еще и жалуемся? Неужели они настолько глупы?

А кстати, в этих банках — действительно сардины?

Минуту спустя Рам (от него чересчур сильно пахло одеколоном) сунул в мою протянутую руку банку. Я сказал «спасибо». Он не ответил.

— Не беда, что сардины пришлось вернуть, — сказал я Кикине. — Зато каким обедом нас кормят!

Я уставился в тускло-металлическую тарелку, еды там втрое больше, чем обычно. И это настоящая еда. Картофельное пюре, лук. Салат из огурцов и язык.

— Вот бы Красный Крест каждый день приезжал, — сказал Шпулька, запихивая в рот картофельное пюре.

— Ну не знаю, — отозвался Кикина. — Я такую уборку еще раз не выдержу. Это даже для Франты чересчур.

— Как думаете, они купятся на это? — спросил я.

— На что? — уточнил Шпулька.

— На все это, — сказал я. — Обед, цветы, и как тут все замечательно теперь выглядит.

— Почему бы и нет? — ответил Кикина. — Откуда им знать, как у нас на самом деле.