Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - Майкл Грюнбаум

Большим пальцем он указывает на тележку.

— У вас тут очень много хлеба. Никто не заметит, если одной буханкой станет меньше.

Я останавливаюсь и смотрю на Томми, который тоже перестал толкать тележку. Но Томми лишь приподнимает плечо и бормочет что-то неразборчивое. Тогда я сую руку в карман штанов и вытаскиваю булочку.

— Хлеб они пересчитывают, — говорю я, отдавая мужчине булочку. — А булки даже вкуснее.

Мужчина хватает булочку и сразу откусывает большой кусок.

— Почему у вас такие грязные руки? — спрашивает вдруг Томми.

— Томми! — шепчу я, качая головой.

— А чего? — удивляется он. Видимо, никто его не учил, что такие вопросы задавать нехорошо, тем более взрослым.

— Всю неделю сажаю цветы, — отвечает мужчина, доедая булочку. — Готовлю наш маленький рай для досточтимых гостей.

— Для гостей? — удивляюсь я. — Каких гостей?

— Не знаю в точности. Слышал, это как-то связано с Красным Крестом, — говорит он с полным ртом. — Знаю одно: они принялись красить корпуса, и строить для вас, деток, игровую площадку, и всюду втыкать скамейки не оттого, что вдруг возлюбили евреев. Для нас они готовы сделать одно: распорядиться, каким транспортом нас отправить. — Он коротко засмеялся и тут же сам себя оборвал. — Семь с половиной тысяч за четыре дня, а на пятый день давай сажать всюду траву, словно здесь у нас курорт.

Он засовывает палец глубоко в рот, чтобы отковырнуть прилипший к зубу кусочек, потом причмокивает губами.

— Ладно, пойду заниматься ландшафтными работами! — И он двинулся обратно к тому месту, где мы повстречались. — Спасибо за перекус, господа.

После работы и страшно затянувшейся поверки (Франта заставил нас охотиться на клопов, которые последнее время и правда озверели) я пошел в Дрезденский корпус. Под конец дня мне удалось ушлюзить полбуханки, я разломил ее на две четвертушки и рассовал по карманам — для мамы и Мариэтты.

В их комнате почти пусто. Это меня не удивило, я особо и не ожидал, что кого-то застану. Выходя из нашего корпуса, я заметил кучу народу на площади, куда нас обычно вовсе не пускали. Но недавно гигантский шатер, который тут стоял, убрали, а вместо него наци построили новый павильон с деревянным навесом. Теперь по вечерам под этим навесом играет оркестр. А если кому-то не нравится оркестр, можно пойти в кофейню на другой стороне улицы и слушать там наш терезинский джаз-банд. На днях я даже видел музыканта, играющего на тромбоне — по-моему, это самый замечательный инструмент.

Если не вглядываться слишком внимательно, пожалуй, и не догадаешься, что это всего лишь огромная тюрьма.

Мариэтта сидела за столом, читала книгу. Маму я не увидел.

Я тихо подошел к сестре и не стал здороваться, просто выложил хлеб на страницу, в которую она уставилась.

— Эй! — возмутилась она, а потом сообразила, что именно помешало ей читать и кто это принес. — Миша Грюнбаум, — торжественно произнесла она, любуясь хлебом, — шлюзер-мастер!

— Приятного аппетита, — сказал я, но Мариэтта продолжала смотреть на хлеб, не прикасаясь к нему. — Ешь, это тебе. Для мамы у меня есть второй такой же кусок.

Мариэтта осторожно оторвала корочку и укусила ее.

— А где мама, кстати?

— Лежит, — сестра мотнула головой, снова уткнувшись в книгу. — Кажется, чем-то расстроена. — Она понизила голос. — А чем — не говорит.

Мама и правда лежала в постели; сразу я ее не разглядел, потому что она вся сжалась в комочек.

— Привет, — сказал я.

Она попыталась улыбнуться, но не получилось.

— Я тебе хлеба принес. С работы.

— Спасибо, — тихо ответила мама. — Я не голодна. Съешь сам.

— Нет, это тебе, — сказал я, кладя хлеб на краешек нар. — Я завтра еще добуду.

Мама не отвечала. Она приподняла руку, приглашая меня лечь рядом. Мне особо не хотелось: я знал, что ребята скоро пойдут играть в футбол, — но мама была такая печальная. Она чуточку подвинулась, и я увидел, что на простыне перед ней лежит какая-то открытка. Я потянулся за открыткой, но мама проворно ее выхватила.

— Кто нам написал? — спросил я.

— Не важно, — ответила она.

— Как это не важно?

Она молчала. Я вытащил открытку из ее рук.

— Миша! — Мама попыталась отобрать открытку, но я уже отошел в сторону. В открытке и правда не было ничего особенно интересного:

Мы добрались сюда в добром здравии, и я уже работаю портнихой. Всем привет и пожелание здравствовать.

От тети Луизы, которую отправили на очередном транспорте вместе с дядей Отой примерно две недели назад. Обратный адрес: Биркенау. Еще мамино имя и наш здешний адрес — вот и все.

— Из-за чего ты переживаешь? — удивился я. — Тут почти ничего не сказано.

Мама поднялась и забрала у меня открытку, все так же молча.

— Не понимаю, почему у тебя испортилось настроение. Она же пишет, что все хорошо. И у нас потеплело, здесь уже не так скверно. К тому же вчера был воздушный налет, помнишь? Франта сказал, это самолеты союзников. Раз они летают над Терезином, значит, им уже и до Германии недалеко. Еще пара недель — и мы снова будем в Праге. Там и увидишься с тетей Луизой.

Мариэтта подошла и потянула открытку за уголок.

— А мне ты почему не показала? — спросила она.

— Это не важно, — повторила мама и снова улеглась.

— Не важно? — повторила Мариэтта. — И уж конечно, это никак не связано с тем, что ты легла сразу, как пришла с работы, и так и лежишь. Даже ужинать не ходила.

Я переводил взгляд с мамы на Мариэтту, пытаясь разобраться, что происходит. Но Мариэтта застыла, скрестив руки на груди, а мама уставилась прямо перед собой, в деревянное днище верхних нар.

— Видите, — почти шепотом заговорила наконец мама, — видите, как строчки сползают вниз?

Я присмотрелся к открытке: действительно, строчки заканчивались ниже, чем начинались.

— И что? — спросила Мариэтта.

— У нас был уговор. Луиза и я условились. Перед тем как ее отправили.

— Какой уговор? — не понял я.

— Мы знали, что прибывших заставляют писать такие открытки, и вот…

Мариэтта, слушая, поднесла ко рту полоску хлебной корочки, но так и не начала жевать.

— Если там все хорошо, строчки будут загибаться вверх. А раз они загибаются вниз, значит, все плохо.

— Насколько плохо, мам? — спросила сестра.