Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - Майкл Грюнбаум

— Миша! — позвала мама.

Я вернулся к ней и сел.

— И что Рихтер сделал с мишкой? — спросила Мариэтта.

— Взял его. Сжал довольно сильно. Перевернул, осмотрел со всех сторон, словно это не медведик, а радиопередатчик или винтовка, — эсэсовцы всегда так делают. — Мама поменяла положение ног. — Потом кивнул и оглядел меня сверху донизу — я, само собой, опустила голову, уставилась в пол. Но я слышала, как господин Спир сказал: «Эта вот женщина, она сделала плюшевого мишку. Она шьет их всех. А теперь ее отправляют со следующим транспортом».

— Я думал, ты и фальшивые цветы делаешь, — заметил я.

— Искусственные цветы, Миша, — поправила меня мама. — Да, их я тоже делаю. Вернее, делала раньше. В последнее время — одних только плюшевых мишек, изо дня в день.

— И что было дальше? — не выдержала Мариэтта.

— Наконец Рихтер заговорил. «Других нет, только она?» — спросил он господина Спира. «Иногда ей кто-нибудь помогает, но по большей части она работает одна, — сказал ему господин Спир. — И она лучшая. Никто не сравнится с ней».

— Это правда? — спросил я. — Ты лучшая?

— Я неплохо справляюсь, — ответила мама и даже чуть улыбнулась. — Но этот Рихтер, он стоял, держал в руках медвежонка и молчал.

— Наци с плюшевым мишкой, — покачала головой Мариэтта.

— Тогда господин Спир сказал: «Если ее отправят, мы не сможем выполнить ваш заказ, во всяком случае, не сможем пошить мишек, которых вы хотели бы подарить своим дочкам».

— А дальше? — снова спросила Мариэтта.

Но мама умолкла, потому что снизу опять донесся шум, и на этот раз он был громче. Крики, вопли, собачий лай. И что-то еще, что пока не удавалось распознать, но от этого пол завибрировал. Может быть, это полторы тысячи напуганных, несчастных людей поднялись и двинулись к вагонам. Мама схватила меня за руку, и я не стал вырываться, наоборот, сам крепче сжал ее руку. Я закрыл глаза и дожидался, пока перестанет дрожать пол.

— Что было дальше? — повторила Мариэтта несколько минут спустя.

— Дальше? Ну, Рихтер постоял с минуту молча. — Мама с трудом сглотнула, грудь ее приподнялась. — Я старалась не шевелиться, потому что понимала: что бы я ни сказала, что бы ни сделала, скорее всего, его это обозлит. Я сидела опустив голову, только украдкой поглядывала на него — надеялась, что не заметит. Наконец, обращаясь не ко мне, а к господину Спиру, он произнес: «Ладно».

— «Ладно»? — переспросил я. — Как это понимать?

— Вот именно, — сказала мама, и тут лай усилился, как будто собаки оказались прямо под нами. Кто-то из детей в нашей комнате — кажется, тот маленький мальчик — заплакал.

— И что произошло? — почему-то шепотом спросила Мариэтта.

— Господин Спир сказал: «У нее двое детей. Если их отправят, она поедет с ними». Рихтер вернул плюшевого мишку господину Спиру и снова скрестил руки на груди, но тут я поймала на себе его взгляд и быстро опустила глаза. Наконец он ответил: «Хорошо, эти двое тоже, но больше чтоб никого». И я не успела вымолвить и слова, как господин Спир увел его в свой кабинетик.

Мама уставилась на свое правое колено, как будто забыв, что история осталась недорассказанной.

— Мам! — позвал я ее. — А что было, когда они вышли из этого кабинета?

Мама ответила не сразу.

— Рихтер, — медленно заговорила она, — сразу ушел из мастерской. Больше и не глянул в мою сторону. А господин Спир подошел ко мне и дал вот это.

Мама приподняла записку и наконец разжала пальцы, так что я смог забрать бумажку. Она была мятая, немного даже надорванная — так крепко мама ее держала.

Света уже почти не было, пришлось поднести тонюсенький листок к глазам, чтобы разобрать буквы. Всего-то и было написано:

И подпись — очевидно, Рихтера.

— Так что же мы сидим? — вскинулась Мариэтта. — Почему нас не отпускают? Здесь сказано, что мы освобождены. Тогда что мы тут делаем?

Но мама лишь покачала головой.

Я больше не мог торчать на одном месте: встал, прошелся по комнате, хотя здесь не на что смотреть и нечем заняться. Подошел к двери, приложил ухо. Тишина. Поначалу. А потом я услышал цоканье каблуков — кажется, на лестнице. Да, наверное, на лестнице, потому что шаги все громче и ближе. Открылась дверь одной из соседних комнат, кто-то низким голосом выкрикнул команду.

— Что он говорит? — спросила мама.

— Не пойму, — ответил я.

Голос снова заорал, залаяли собаки, мальчик в нашей комнате заплакал.

— Ш-ш! — шикнула Мариэтта на женщину, которая его держала. — Заставьте его замолчать!

Женщина ладонью накрыла губы мальчика и стала его укачивать, словно младенца. На миг он затих, а я снова прижался ухом к двери, пытаясь разобрать, что же там кричат.

— Пятьдесят! — Теперь команда прозвучала намного громче и отчетливее. — Еще пятьдесят!

Мама зажала себе рот рукой. Внезапно к нам в комнату хлынули из коридора всевозможные ужасные звуки. Голоса, крики, злобный лай собак. Я кинулся обратно к маме, вцепился в нее. Только бы собаки успокоились. Мальчик опять заревел. Мама одной рукой обхватила меня за плечи, другой взяла за руку Мариэтту. Она прижимала меня к себе слишком сильно.

— Всем выйти! — орет тот же низкий голос. Лают псы.

— Нет! — закричала вне себя от ужаса какая-то женщина. — Пожалуйста! Нет!

Она снова и снова повторяет эти слова, но вскоре никаких слов в ее вопле уже нельзя различить.

Я вывернулся из-под маминой руки и побежал обратно к двери.

— Миша! — крикнула мама шепотом мне вслед. Но я ничего не мог с собой поделать. Ухватился за ручку и опять прижался ухом.

— Выходите! — командует тот же голос. — Живо!

И опять злобный лай, и плач, стоны и мольбы. И шаги. Люди из первой комнаты спускаются по лестнице. Кто-то все еще вопит и заклинает: «Нет-нет-нет!», снова и снова, собаки отвечают свирепым лаем. И какое-то имя, вроде бы Герта, разнеслось эхом.

Пять секунд спустя дверь захлопнулась и снова стало тихо, будто ничего и не было. Моя левая рука онемела, я не сразу сумел разжать стиснутые на дверной ручке пальцы. Да и после этого тело отказывалось сдвинуться с места, я так и стоял у двери, изо всех сил стараясь ни о чем не думать.