Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - Майкл Грюнбаум

И только я спохватился, что среди шагов вниз по лестнице не слышал тех, цокающих, как они послышались снова — теперь ближе к нам. Цокают каблуки мужских сапог, и с ними, кажется, клацают собачьи когти. Честное слово, я кожей чувствую это цоканье и клацанье, по коридору и все ближе, — они словно скребут мои уши изнутри. Открылась другая дверь.

— Двадцать один! Встали! Пошли!

Я бы и рад отойти от двери, но что-то не пускает, хотя меня уже сотрясает сильная дрожь.

— Только не его, не его! — опять кричит, молит женщина.

Взрыв собачьего лая, кто-то взвизгнул — быть может, укушенный. Коридор огласился детским плачем, женскими криками — исполненные ужаса и отчаяния, они проникают под кожу, впиваются в меня.

Мужской голос:

— Отпусти его!

Громкие шаги и сильный, глухой удар, словно тело врезалось в стену около нашей двери. На миг крики стихли, но через мгновение взметнулись еще громче. Крики наслаиваются друг на друга, дрожь, сотрясающая мое тело, становится неудержимой.

— Все вон! Все вышли! — скомандовал мужской голос, перекрывая крики и лай собак.

«Все вон». Значит ли это, что забирают всех из каждой комнаты? А если так, дальше наша очередь, мы же следующие по коридору. Сейчас этот голос командует в соседней комнате. И если ему не хватает людей, теперь он придет за нами. Процокает по коридору и распахнет дверь, собаки будут рваться с поводков и рычать. Он скажет: «Одиннадцать!» — а нас тут столько и есть. Мы будем плакать и умолять, как умоляли те люди, но это не поможет, нацистам плевать на мольбы, им вообще на все плевать: они по сто человек в вагон запихивают, без скамей и окон, что им наши мольбы?

Люди, которые запихивают других людей в такие вагоны, плевать хотели на все те вещи, которые другим людям кажутся важными. Им нужны только плюшевые мишки и чтобы числа сошлись, так что, если им понадобятся все в нашей комнате, заберут всех. Всех до одного заберут. А раз их только это интересует, трудно даже вообразить, что на самом деле означала открытка, на которой строки сползают вниз. Наверное, в том месте, куда отправляют транспорт, где бы оно ни находилось, и правда очень, очень плохо. Наверное, это самое ужасное место. И есть причина, почему та открытка от тети Луизы оказалась последней. И скоро мы узнаем почему.

Крики, лай, звуки борьбы все еще доносятся из соседней комнаты, но я как-то сумел отлепиться от двери и кинулся к маме. Уткнулся головой ей в живот. Она крепко меня обняла, но это не помогает мне успокоиться, потому что мама тоже вся напряжена, и мы вместе с ней ждем цокающих шагов, лая и команды с порога — числа, в которое войдем мы все. Потом Мариэтта обняла меня со спины и попыталась дотянуться до мамы. Мариэтта плачет, и это такие ужасные звуки, что я вдруг увидел свою сестру маленькой, восьмилетней. Не хочу, чтобы Луиза оказалась права. Не хочу, чтобы наклонные строчки говорили то, что они, как думает мама, говорят. Не хочу, чтобы дверь отворилась и меня собаками загнали в поезд. Не хочу сидеть на голом полу и ждать, пока случится что-то ужасное. Не хочу больше оставаться тут беспомощным пленником, у которого вся надежда — на то, что уже набрали нужное число. Я сильнее уткнулся маме в живот, мысленно заклиная: пусть все это исчезнет, пусть исчезнут последние пять лет, пусть этот поезд уйдет без нас, пусть все поезда повсюду исчезнут навеки.

И вдруг, внезапно — тишина. Только в моей голове еще эхом разносятся крики, плач и лай. Я оторвался от мамы, поднял голову, чтобы убедиться. Снова услышал цоканье, но на этот раз точно прочь от нас, человек в сапогах и собаки спускаются по лестнице, вскоре звуки стихли. Никогда в жизни я не слышал такой тишины.

Мы сидим, тесно прижавшись друг к другу, все трое, в кромешной тьме.

Я понятия не имею, сколько прошло времени, порой казалось — много часов, но потом я стал вслушиваться в дыхание Мариэтты и понял, что прошло от силы несколько минут. Наклонив голову под определенным углом, я начал различать некий звук за окном. Какой-то глухой гул, он то становится громче, то стихает. Порой вырывается особенно громкий крик, но слова не проникают сюда.

Неужели цокающие шаги вернутся? А если вернутся — дойдут ли на этот раз до нашей двери? Если дойдут, и откроют дверь, и крикнут: «Шесть!» — что тогда? Будем ли мы сражаться между собой за то, кому идти, кому остаться? Спрятаться здесь негде, мы все посреди комнаты, на полу. А если это один из охранников, тот, который сказал маме, что умеет читать? Может, он затаил обиду? Войдет в комнату и первыми выберет нас? Специально придет сюда за нами? Отнимет у мамы записку, порвет ее в клочья, а псы будут скалить зубы и рычать, когда он потащит нас всех отсюда?

Или он заберет только маму. Или Мариэтту.

Или меня.

Мои уши вытянулись по направлению к двери как гигантские антенны. Я пытаюсь различить, не цокают ли сапоги опять вверх по ступенькам, а мозг тем временем пытается угадать, какое число выкрикнет тот низкий голос, когда распахнется наша дверь. Кажется, я молился, хотя и не понимал, что такое молитва и как люди молятся. Но я о чем-то просил, кого-то упрашивал.

Пожалуйста, не допусти, чтобы они пришли за нами.

Пожалуйста, пусть этого цоканья больше не будет.

Пожалуйста, пусть наступит тишина.

Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста.

И тут я что-то услышал. Но не цоканье, не лай, не крики перепуганных людей. Что-то заскрежетало, завизжало. Металл о металл. Это продлилось минуту или две и смолкло. И тогда наступила полная тишина. Только звук нашего затравленного дыхания наполнял комнату.

Поезд ушел.

— Пошли! — чуть позже сказала мама.

Я, видимо, уснул ничком на полу. Кажется, почувствовал, как мама поднялась, но долго не мог очнуться. В комнате непроглядная тьма. Я встал, услышал, как поднимается Мариэтта. Мы подошли к двери; на ощупь я не сразу, но все-таки нашел ручку и повернул ее.

Свет в коридоре тусклый — наверное, со стороны лестницы, решил я, и мы двинулись в ту сторону, а следом потянулись остальные, кто отсиживался вместе с нами. У соседней комнаты мы остановились, и мама открыла дверь.

— Есть кто? — прошептала она. — Вы тут?

— Да? — откликнулся кто-то бессильным шепотом.

— Поезд отправился, — сказала мама. — Он ушел.

Из комнаты вышло примерно десять человек — медленно, опираясь друг на друга. Даже при таком тусклом свете я не решался взглянуть на их лица. Эти люди выглядели так, будто они призраки или будто провели несколько часов взаперти с призраками.

Мы пошли к лестнице, в первую комнату не стали даже заглядывать. На площадке остановились, собираясь с духом, потом осторожно двинулись вниз. Снова остановились на несколько мгновений перед дверью, отделявшей нас от зала, где собирали всех. Мама повернула ручку и приоткрыла дверь самую малость, я даже заглянуть внутрь не смог. Затем она распахнула ее настежь.