Такое долгое странствие - Рохинтон Мистри

Следующий день выдался еще более ветреным. Вернувшись с работы, Густад увидел, что ветви единственного в их дворе дерева мотает во все стороны.

– Рошан полегчало, только бы не сглазить, – сообщила Дильнаваз. – Хорошо, что ты вспомнил про цветок.

Он кивнул, довольный. «И Гулям Мохаммед вернется на этой неделе, я смогу передать ему сообщение, спросить, когда и где можно вернуть пакет».

Он заранее написал записку, сунул ее в конверт и заклеил его. Завтра он передаст свое послание через паанвалу Пирбхоя.

II

Спустя семь дней он снова отправился к «Птичнику», узнать, не пришел ли ответ. Пирбхой, сидевший, скрестив под собой ноги, на деревянном ящике перед своим большим медным подносом, сказал только, что Гулямбхай получил его сообщения, но больше ничего.

Прошло три недели. От Гуляма Мохаммеда – ни слова. В ночь на пятницу должна была начаться свирепая гроза с молниями, а за ней во всю силу обрушится муссон. Густад вышел во двор и оглядел небо. Посмотрел на запад, на тучи, сгустившиеся над Аравийским морем, втянул носом воздух: да, муссон приближается. После того как все легли спать, он посидел еще немного, читая газету. Беженцы продолжали прибывать. Официальная статистика называла цифру четыре с половиной миллиона, но репортер, вернувшийся из поездки по лагерям беженцев, писал, что на самом деле она ближе к семи миллионам. К следующему месяцу ожидалось десять. Четыре с половиной, семь, десять, думал Густад, какая разница? В любом случае это слишком много людей, чтобы прокормить их стране, которая не способна прокормить себя. Может, партизаны скоро победят? Если бы я только мог помочь Джимми!

Он проверил результаты крикетных матчей и отбросил газету. Подойдя к письменному столу, взял Платона. Стопка новых книг лежала на углу стола с тех пор, как он принес их четыре пятницы назад. А все мои планы насчет книжного стеллажа разлетелись в прах. Как и все остальное.

Около полуночи начался дождь. Он услышал, как первые капли застучали по оконным стеклам. К тому времени, как он подошел к окну, уже лило как из ведра. Ветер загонял струи внутрь. Густад сделал глубокий вдох, чтобы насладиться запахом мокрой земли, и испытал большое удовлетворение, как будто в приходе муссона была его собственная заслуга. «Дождь пойдет на пользу моим кустам. Хорошо, что я перенес розу поближе к ступенькам крыльца: вода, стекающая с козырька, будет поить ее».

Он закрыл окно и уселся с книгой, однако не мог сосредоточиться. Приход муссона неизменно вызывал волнение, ему всегда предшествовала первая сильная гроза, он помнил это еще с раннего детства, с тех пор, когда проливной дождь ассоциировался с началом нового учебного года, с новой классной комнатой, новыми учебниками, новыми друзьями, со шлепаньем – в новом плаще и резиновых сапогах – по улицам, превращавшимся в потоки, несущие бутылочные крышки, пустые пачки из-под сигарет, палочки от мороженого, рваные туфли и шлепанцы. Ему нравилось наблюдать, как обычно наглое дорожное движение намертво застывает и тонет в воде: в этой картине была некая восхитительно-поэтическая справедливость. А эта вечная надежда, что ливень станет достаточно сильным, чтобы отменили уроки! Каким-то чудесным образом то детское волнение оставалось неувядаемым и расцветало в душе снова и снова при первых каплях дождя.

Теперь время от времени гремел гром, но оглушительный грохот ливня скрадывал его звук. Внутри общего шума воды он различал и индивидуальные звуки: плоские шлепки по асфальтовой дорожке, пересекающей двор; громкий, раскатистый, как барабанная дробь, треск по оцинкованным навесам; мягкое, словно стук застенчивого гостя, стаккато по оконным стеклам; и громче всех – громыхание пяти водосточных труб, по которым скопившаяся на крыше вода мощными водопадами обрушивалась на землю. Это напоминало ему оркестр, в котором он выделял звуки скрипок и альтов, гобоев и кларнетов, литавр и больших барабанов.

Он почувствовал подергивание в левом бедре. Да – верный признак того, что пришел муссон. И с ним – снова боль. Достаточно острая, чтобы напомнить о мучительных неделях, проведенных в постели. «Джимми, да благословит его бог, так помог мне тогда! Он внес меня, как ребенка, на руках в помещение, где принимал Мадхивалла-Костоправ». Какое же столпотворение там царило! Волонтеры помогали ему управляться: одни переносили больных на носилках или перевозили в инвалидных колясках, другие готовили повязки, два человека расфасовывали разные виды душистых трав и коры по маленьким пакетикам. Этикетки приклеивали самодельным растительным клеем – смесью муки с какими-то вонючими ингредиентами, но ароматы трав перекрывали неприятный запах.

Посреди всего этого, в окружении своих преданных помощников, стоял сам великий Костоправ. На вид он был совершенно обычным человеком, никто бы не догадался, какими удивительными умениями он обладает. На нем были длинное белое дагли[152] и молельная шапочка, он напоминал организатора парсийского свадебного застолья: начальника баберчис[153], надзирающего за всем, от церемониальных объявлений до рассылки помощников официантов с тазиками, мылом и кувшинами горячей воды вдоль столов – для омовения рук пресыщенных гостей.

Но Мадхиваллу за творимые им чудесные исцеления почитали как святого. Он спасал раздробленные конечности, сломанные позвоночники, расколотые черепа – то есть излечивал такие травмы, взглянув на которые даже специалисты, доктора, получившие образование за границей (имеющие дипломы прославленных университетов Англии и Америки), работающие в хорошо оснащенных больницах, только безнадежно качали головами. А Мадхивалла-Костоправ исправлял любые увечья, даже считавшиеся безнадежными, всего лишь с помощью голых рук, своего особого набора трав и коры разных деревьев, а в случае смещения позвоночных дисков – своей правой ступни, которой он наносил тщательно выверенный тычок в поясничную область, быстро возвращавший выпавший диск на место.

Никто толком не понимал, что и как он делает, работа его ног и рук казалась волшебством: пощупает тут, помнет там, согнет, скрутит, повернет – и все в порядке. Быстро, спокойно, безболезненно. Поговаривали, будто он гипнотизировал пациента, чтобы тот не чувствовал боли. Но те, кто наблюдал за его работой вблизи, знали, что этого не могло быть, потому что он никогда не смотрел пациенту в глаза, которые, заметим, в большинстве случаев бывали закрыты. Глаза же самогó Костоправа следили за его руками; они проницали глубоко, через кожу, через жир, через мышцы, до самых костей, до того места, которое было повреждено. Неудивительно, что врачи-рентгенологи проклинали тот день, когда он объявился.

Собрать сломанное бедро Густада будет для Мадхиваллы детской забавой, говорили зеваки. (Когда Костоправ вел прием, зевак вокруг было много: ни доброжелателям, ни поклонникам, ни родственникам пациентов, ни просто любопытствующим – никому не возбранялось наблюдать за его работой,