Рассказчица - Кэтрин Уильямс

Когда было семнадцать – бежали через Восточный Берлин. Папу отправили туда вести репортаж о шахматном турнире.

Морщинки вокруг глаз Сони будто становятся чуть глубже.

– Почти всю жизнь мы жили только там, где нам говорило жить ФБР. Мы с дедом Эвана переехали в Нью-Гэмпшир в 1974 году. Штат был тихий, с одними американцами. Никто не опасался, что за углом прячутся русские.

Эван подливает чай в кружки. Он наверняка знает эту историю вдоль и поперек.

– А как проходило детство, – спрашиваю я, – в Ниж… – пытаюсь выговорить отсутствующий в английском звук.

– Нижнем Новгороде. – Соня говорит практически без акцента, слоги скатываются с ее языка легко и естественно. Она улыбается. – Приятно это говорить. Много лет у нас не было такой роскоши… Россия была прекрасной, но там было тяжело.

Когда она поднимается, чтобы взять еще сахара, я замечаю, что она слегка прихрамывает.

– Сначала была война, тут ее называют «Второй мировой», у нас говорили: «Великая Отечественная война». Такая великая, что в ней погибло одиннадцать миллионов наших солдат – в двадцать семь раз больше, чем американских.

Она замолкает, давая мне осознать масштабы сказанного, и опускает кубик сахара себе в чашку.

– Это не считая гибели гражданских. Нам повезло выжить. Не было денег, практически не было еды. Вокруг сплошное недоверие… Отец работал в государственной газете. За нами следили.

– Он был против коммунистов? – спрашиваю я.

Она отпивает из кружки.

– Ну, он был не за них.

– То есть он был белым? Монархистом?

Я наконец вижу настоящего русского человека, и пусть она не застала жизни при Романовых, застали ее родители. Интересно, что она думает о царской семье?

– Ха. Нет, – решительно говорит Соня. – Пока крестьяне голодали, царь жевал икру. Мой отец был за демократию.

Очевидно, Эван не рассказал ей о дневниках. Что бы она сказала, услышав, что моя прабабушка была одной из жующих икру во дворце?

– Но, – продолжает Соня, поднимаясь из-за стола с тарелкой и направляясь к раковине, – некоторым пришлось оставить все это в прошлом.

Она потирает ладони, будто очищая их от грязи прошлого.

В воздухе повисает напряжение, и мне становится не по себе от того, что это я его спровоцировала. Я думала, Эван учит русский, потому что его семья оттуда родом, но Соня будто бы не против отстраниться от покинутой страны.

В соседней комнате звонит телефон, рингтон громкий и веселый; Эван вскакивает, чтобы взять трубку.

– Прошу прощения, – говорит Соня, когда Эван выходит. – Испортила чудесную встречу лекцией по истории. Я вообще стараюсь смотреть в будущее. – Она садится обратно.

С уходом Эвана мне хочется задать еще больше вопросов – о его отце, о его матери, но это не соответствует философии «смотреть в будущее». Надо сделать это тактично.

– Эван тоже не очень любит говорить о прошлом… – говорю я. – По крайней мере, о своем. О мировой истории он всегда рад прочесть лекцию.

Соня грустно улыбается.

– Мама. Он тебе рассказал.

– Немного.

Она глубоко вздыхает.

– Не знаю, что с ним делать. Он не понимает, что она была больна.

– Больна? – Об этом он не говорил.

– Алкоголизм, – говорит Соня, и кусочки пазла постепенно начинают складываться. – После смерти Марка я стала находить дома бутылки – заначки. Водка. Можешь оценить иронию.

Эван всегда говорит, как важны все факты. Как он мог обойти такой факт стороной?

Соня шаркает, выходя из кухни, но почти сразу возвращается с фотографией в руках. Фото в старой серебряной рамке: Эван с мамой в машинке детского аттракциона. Женщина смеется, откинув голову назад, руки – длинные и изящные, как у Эвана, – подняты в воздух, а маленький Эван крепко держится за поручень и смотрит прямо в камеру, сжимая зубы. Интересно, кто сделал фотографию; возможно, его отец.

– Это Стейси, – говорит Соня. – Точнее, Стася, – добавляет она. – Изменила имя в старшей школе. Она всегда знала, как меня разозлить. Была в восторге от всего, что наша семья так хотела навсегда забыть. – Соня усмехается.

Значит, интерес к русской культуре Эван перенял от матери.

– Думаю, на нее повлиял наш образ жизни. Переезжали с места на место шесть раз, когда ей еще не было десяти. А когда ей исполнилось тринадцать, я рассказала ей правду. Она несколько дней со мной не говорила. Она была моим чудом, – продолжает Соня. – Мы с мужем сомневались, что можем иметь детей, поэтому беременность стала настоящим сюрпризом. Мне было сорок два. Она родила Эвана в двадцать один. Еще такая молодая… – Она задумчиво замолкает.

Мы смотрим на фотографию, на малыша, держащегося изо всех сил.

– В каком-то смысле, – медленно говорит Соня, – она, наверно, думала, что без нее ему будет лучше.

– Извините, – говорит Эван, врываясь в комнату.

Соня незаметно кладет фото на стол и прикрывает его рукой.

– Это был Стюарт. У него в час ролевка. Я подумал, может, ты…

Эван все-таки замечает фотографию и замолкает. Его лицо тут же мрачнеет, как тогда, на кладбище. Он злится.

– Ролевка? – непринужденно спрашиваю я.

Он сжимает челюсть.

– Ролевая игра живого действия… Но ты, наверно, сегодня занята.

Кроме чтения дневников с ним, у меня не было планов. Мы едва начали, но по тону Эвана я понимаю, что он хочет, чтобы я ушла. Вопросы о его матери стали последней каплей.

– Да, – вру я. – Есть еще пара дел на сегодня.

Когда я говорю, что должна забрать вещи из комнаты Эвана, Соня в надежде приподнимает брови. Если бы она только знала, чем мы на самом деле там занимались.

– Обязательно приходи еще, – говорит она, провожая меня с вещами до двери. – На ужин. Когда угодно.

Я обещаю прийти. Эван мрачно стоит у Сони за спиной.

– Дам вам попрощаться. – Она стреляет в Эвана глазами, оставляя нас наедине.

Он держит руку на двери, будто ему не терпится наконец захлопнуть ее за мной. Я пришла возместить ущерб, который нанесла нашей дружбе, но сделала только хуже.

– Эван, прости меня… за вчерашнее и за…

Он меня перебивает:

– я тебе не очередная загадка, Джесс.

– Что? Конечно, я знаю. Я просто спросила Соню о вашей семье… И она принесла фотографию.

– Мне все равно, что люди обо мне думают. Это касается и какого-то богатого придурка в обувном, и тебя.

С тем же успехом он мог дать мне пощечину.

– Серьезно, я все понимаю, – продолжает он. – Он – футбол, я – пианино. Я не вписываюсь в твою идеальную жизнь. Поэтому ты соврала своему парню обо мне, поэтому ты тогда соврала отцу.

– Мою «идеальную жизнь»? – фыркаю я. Едва ли! Я всегда уничтожала