Рассказчица - Кэтрин Уильямс

Понимаю, что даже не знаю, где Эван живет, но, когда он присылает адрес, у меня появляется только больше вопросов.

Спрашиваю: «Это кладбище?» Это тот же перекресток, что он прислал в тот раз. «Стоп. Ты все-таки вампир?»

«Нет, хотя было бы неплохо. Дом по соседству».

Значит, я все-таки знаю, где живет Эван, просто видела дом снаружи, не изнутри. Это старый белый дом в фермерском стиле с подсолнухами и провисшей крышей.

«Буду через полчаса».

…яблочный пирог. Не квашеная капуста, маринованная свекла, вареная картошка или еще какой-то околорусский запах, который я ожидала услышать с кухни бабушки Эвана. Ее дом пахнет свежим яблочным пирогом с корицей.

– Будешь кусочек?

На столешнице – наполовину выпитый стакан молока, у ног Эвана вертится и повизгивает маленький шпиц.

– Антон, нет! – твердо говорит он.

Снаружи дом обветшалый, зато внутри очень уютный – много декоративных подушек и картин с блошиного рынка, всяческих безделушек. В небольшой комнатке рядом стоит старая швейная машинка, прикрытая куском ткани. Пока Эван ополаскивает и вытирает тарелку, я изучаю висящий у холодильника календарик с изображением маяков штата Мэн, подаренный банком. Все в доме будто объясняет, кто такой Эван Герман, но ничто не подходит к его образу, сложившемуся у меня в голове.

Несколько минут назад я стояла на пороге этого дома, заламывая руки, но, как только Эван открыл дверь, узлы волнения у меня в животе развязались; Эван выглядел как обычно. За это, возможно, стоит поблагодарить пятьсот долларов, которые я протянула ему, как только вошла в дом, – это все, что я накопила, и еще сотка, которую попросила у мамы как бы на сарафан.

– Первый взнос, – говорю я, вкладывая связку денег Эвану в ладонь.

Он секунду раздумывает, затем убирает деньги в карман. Я знаю, что заплатить Эвану – это правильно, я сама на этом настояла, но, когда он принял деньги, я немного расстроилась. Может, он не злится и не обижается на меня, потому что для него это просто очередная работа.

Эван убирает недопитое молоко в холодильник.

– Я не знаю, во сколько вернется Соня. Если хотим уединиться, лучше подняться наверх.

Его спальня, в отличие от первого этажа, совершенно чистая, с довольно большой для нее антикварной кроватью в углу. Полупрозрачные шторки не дают утреннему солнцу освещать пустые белые стены спальни слишком ярко. Если не считать плаката Бостонского симфонического оркестра над кроватью, единственная интересная вещь в комнате – винтажный проигрыватель пластинок на старом комоде, покрытом краской.

Подхожу к проигрывателю.

– У тебя есть пластинки, – говорю я. Папа все время повторяет нам с Гриффином, как прекрасны виниловые пластинки.

– «Музыка – это стенография чувств».

Я выжидаю, чтобы он назвал фамилию.

– Толстой, – улыбается он.

Эван открывает шкаф, и передо мной предстают книжные полки на том месте, где должны лежать штаны и рубашки. Нижние ярусы заставлены книгами, верхние набиты пластинками. Вытаскиваю одну из них. Шопен. Вытаскиваю другую. Стравинский. В основном классическая музыка, но кое-где проглядываются «Битлз» и Дилан. «Темная сторона луны» «Пинк Флойд». Джон Колтрейн.

– Это величайшие хиты, – говорит он.

– Какая твоя любимая?

– Ты же понимаешь, это то же самое, что спросить мать, кто ее любимый ребенок.

Смеюсь и говорю:

– Да, понимаю. – У меня такое же отношение к книгам.

Он проводит пальцем по корешкам пластинок.

– Вот эта, – наконец говорит он, доставая пластинку с ярким мультяшным рисунком на обложке; такого я не ожидала: «Петя и Волк» Сергея Прокофьева, симфония-сказка. – Первая партия, которую я выучил на гобое. Там каждый инструмент отвечает за животное. Гобой – это утка.

Не могу не улыбнуться.

– Сыграешь для меня?

Он смотрит на меня с удивлением, но кивает.

Он достает из-за книжного шкафа черный футляр длиной примерно в шестьдесят сантиметров. Внутри находится сложный набор серебряных ручек и клапанов, сияющих на бархатном фоне. Из маленького футляра он извлекает трубочку и опускает ее в стакан воды на подоконнике.

– Его надо отмочить, – объясняет он, собирая инструмент. По завершении процесса берет трубочку из стакана, легонько отряхивает и вставляет в гобой. – Итак…

Стульев в комнате нет, поэтому я опускаюсь на край кровати. Нежным и продуманным движением Эван прикладывает трубочку к губам. Он набирает воздух в грудь, инструмент издает звук – кряк. Эван хмурится, чуть поворачивает инструмент, ругается себе под нос и предпринимает вторую попытку. Раздается протяжная, жалостливая нота. Его губы, обрамляющие отверстие, изгибаются в улыбке.

Я знаю эту мелодию, она и правда вызывает в воображении образ шагающей уточки. Пальцы Эвана пляшут по клапанам, он играет с закрытыми глазами. Я сначала боялась, что у него будет глупый вид с надутыми щеками за гобоем, но нет. локти приподняты, голова покачивается, он уверен, в трансе – «в фокусе».

Когда он заканчивает, я присвистываю с пальцами во рту, как папа учил, и аплодирую. Эван делает реверанс.

– Правда, Эван, ты талант! У тебя отлично получается.

– Делаю прогресс, – говорит он с искренней скромностью и убирает гобой в футляр.

– В жизни не слышала лучшего гобоиста, – улыбаюсь я.

Возможно, я перебарщиваю с энтузиазмом, но, даже если Эван не обижается на мои слова в обувном, мне за них стыдно. Пока я раздумываю, как попросить прощения, не инкриминируя себя на случай, если он нас не услышал, Эван неожиданно плюхается на кровать рядом со мной.

– Ой, – говорю я.

Он отодвигается назад и прислоняется к стене, свесив ноги с кровати.

– Ты на чем-то играешь? – спрашивает он.

Мне что, тоже надо прислониться к стене?

Если не прислонюсь, будет неловко? Или будет неловко, если прислонюсь? Но тут я понимаю: это Эван. У него иммунитет к неловкости.

Я опираюсь на руки и двигаюсь назад, теперь мы сидим рядом.

– Нет, – отвечаю я. – В детстве хотела играть на пианино, но мама решила, что футбол понравится мне больше.

Расстояние между нами сократилось, я чувствую тепло от его плеча, ноги, бедра. Это не то щекотание, что я почувствовала на кладбище; нет, это теплый, мягкий узелок – крендель – у меня в животе.

– И как, футбол понравился тебе больше?

Пожимаю плечами.

– Музыкой я так и не занялась, сравнивать не могу…

– Никогда не поздно, – говорит он.

Я разглядываю свои руки на коленях, смотрю на пальцы, которые могли бы перебирать черно-белые клавиши.

– Обычно мама что-то такое «предлагает». – Стараюсь изобразить голос Вал: – «Попробуй… Тебе пойдут длинные волосы… Может, следовало лучше подготовиться… В Калифорнии тебе не понравится… Понравится в Гарварде…»

Когда я все это перечисляю вслух, слова кажутся несерьезными и, возможно, правдивыми.