Записки военного коменданта Берлина - Александр Котиков

— Все это справедливо в отношении Энгельса. Но Энгельс на доходы фабрики содержал руководство партии, под сенью своего друга Маркса собирал вокруг себя сторонников партии, единомышленников. Фабрика была действительно гигантским материальным источником гигантской идеологической работы партии. А Юнгман? Что делает Юнгман, чтобы распространять идеи фабриканта Энгельса? Что он делает, чтобы посмотреть вокруг себя и поискать подлинно революционные силы для решения подлинно революционных вопросов, вставших сейчас перед разоренным народом?

В ходе дебатов Отто Гроттеволь заметил, что и у нас тоже не все благополучно. В провинции убивает кто-то женщин, а найти виновника не нашли. Я объяснил Гроттеволю, что поиски пока ни к чему не привели, но мы найдем виновника и достойно накажем.

Вошел адъютант и на ухо доложил, что нашли того, кто убивал женщин, он сейчас в Управлении. Я передал об этом Гроттеволю и говорю ему: «Вы можете сами допросить его». И, не дожидаясь ответа, приказал ввести преступника. Ввели здорового крепкого старшину с курчавыми волосами. То был Андрей, тот самый солдат, который поведал нам на Эльбе свое горькое горе. Я спрашиваю его, почему он так поступал с немецкими женщинами. Он ответил, что поклялся убить за каждого своего замученного родича одну немецкую женщину, чтобы она не рожала таких извергов, какие спалили наши станицы и поубивали наших детей, жен и матерей.

— Вы знаете, что это преступление, которое преследуется самой высшей мерой наказания?

Молчит.

— Вы знаете, что вы наносите Советскому государству и его политике в Германии колоссальный вред?

Молчит.

Я не справился со своими чувствами и в гневе ударил его по лицу. Конечно, надо было наказать виновника, но как мог этакое позволить себе воин, с которым долго говорили еще в апреле на Эльбе, и не просто говорили, а убеждали, доказывали, как все это опасно для дела нашей победы в Германии. Моему поступку нет оправдания, если брать его в чистом виде.

Обращаясь к Гроттеволю, я говорю ему, что за преступления, которые совершил старшина, следует расстрел.

— Что бы вы сделали? Как бы вы предложили поступить?

— Не надо наказывать его. Страдания его неописуемы. Гнев его неистребим. Лучше всего отправить его в Советский Союз. Он там придет в себя и поймет, что мщение — не решение вопроса. А решение вопроса в той политике, которую проводит в настоящее время Советский Союз в Германии.

Я отпустил старшину Алексея. Его срочно отправили в Советский Союз. И с той поры убийства прекратились.

Несколько позже, осенью 1945 года, как и условились в первую встречу, мы беседовали с Гроттеволем один на один. Переводил Владимир Михайлович Демидов. Его политическая зрелость помогала ему с полуслова понимать и меня, и Гроттеволя. Для доверительной беседы это было очень важно.

Всем нам, людям, обремененным большой государственной ответственностью, нужно иногда поспорить с верными друзьями, чтобы глубже самому понять смысл крутых исторических поворотов в жизни народа. Такую потребность ощущал и Гроттеволь. Это чувствовалось во всем, что он излагал в наших разговорах. Ему нужно было вслух разобраться в смысле того поворота, который сделает СДПГ, лидером которой он является, в том пути, по которому пойдет партия после объединения, насколько правильны шаги, которые он и его товарищи по руководству делают, нет ли в этих шагах, которые они делают, нечто такого, что потом, в критическую минуту, затормозит весь процесс объединения, все ли в этом плане додумано? Как узнать по-иному, кроме взаимного критического взгляда?

Я шепнул адъютанту, чтобы через Бернгарда Кеннена вызвали, и как можно быстрее, Вальтера Ульбрихта. В том разговоре он был крайне необходим. Я опасался, что моя неосведомленность в тонкостях объединительных дел может свести наши споры к простой теоретической пикировке и ничего не даст объединению.

Пока мы продолжали беседу на местном материале, и я был тут достаточно осведомлен, появился неожиданно Вальтер Ульбрихт. Беседа приняла довольно острый идейно-политический оборот. В этот раз я почувствовал сердцем, как все это проходит сложно, но как чрезвычайно важно для судеб рабочего класса. Мысль о единстве рабочего класса для судеб Германии будет высказана в обращении к партии на первом объединительном съезде СЕПГ в апреле 1946 года. А теперь она подняла во мне все, что я пережил сам за свою партийную историю, за историю Коммунистической партии, за историю борьбы международного рабочего и коммунистического движения. Как прозорливо выглядит Ленин в этой конкретной борьбе за единство германского класса, за единую рабочую партию. Именно поэтому с таким остервенением обрушились тогда на КПГ и на Советский Союз и бросились с остервенением не допустить такого объединения. Они даже выискали бранный термин «квази».

Беседам время, а отдыху час. Я пригласил к себе товарищей Ульбрихта и Гроттеволя поужинать и отдохнуть. Дело позднее, деваться некуда, они охотно согласились, тем более, думал каждый из этих лидеров своих партий, что там можно и наедине продолжить споры. До моей квартиры было не очень далеко. Пошли пешком.

Дома нас ждали. Все было готово к ужину. Как я и предполагал, беседа за столом не прерывалась. В.М. оставался нашим ужасно уставшим переводчиком. Другого не было, заменить было некому.

Надежда Петровна шепнула мне на ухо, что спальня готова. У нас дома все было по-русски. И спор за ужином до изнеможения, и… все другое. Я предложил товарищам отдохнуть. Они охотно согласились. Я указал им на комнату и пожелал спокойной ночи. Времени было где-то три часа утра. Демидов и я примостились в креслах и подремали.

Но в семь часов утра и я, и Демидов, и Надежда Петровна были на ногах. Мы услышали, что наши гости тоже не спят, уже не спят. Завтрак был готов, и мы сели за стол. Как в этих случаях водится, гости не спросили, как мы спали. Да это и понятно. Но Гроттеволь, человек большого и тонкого юмора, вдруг обращается ко мне, да так громко, чтобы слышала и жена, суетившаяся около нас:

— Ну, Александр, ты вполне вознагражден за труды. Сегодня ночью произошло зачатие новой партии рабочего класса.

Это был намек на то, что я уложил их в одной кровати, двуспальной, но одной, а немцы-мужчины ни за что в одной кровати не лягут. От неожиданности я чуть не поперхнулся, но все, кто был, залились раскатистым смехом. Смеялся и я больше всех. Я поздравил с зачатием и гостей и пожелал, чтобы «дитя» было могучее, как сам рабочий класс. Шутки на протяжении всего завтрака не прекращались. А я думал, как же это я не учел, хотя думал по-русски и оправдывал все это тем, что кровать-то двойная, и в ней легко могла спокойно переночевать четверо солдат, а два-то могли переспать одну ночь. И позже, при случае, в товарищеской встрече, обращаясь к недавней истории объединения двух партий, в мой адрес отпускали шутки.

Вот так и получается, что надо знать тонкости быта другого народа и не допускать тульских или калужских подходов даже в таком, казалось бы, простом деле, как размещение гостей.