Ида Верде, которой нет - Марина Друбецкая

Место для съемок выбрал Гесс. Пока шли переговоры о бюджете, актерах, сроках сдачи фильмы, он на перекладных умчался на Каспийское море, и там, около одного из каменных молов Апшеронского полуострова, обнаружил селение, где было все нужное для фильмы.

Рыбацкая деревушка устроилась на каменной площадке метрах в двухстах от воды. Чуть поодаль высился остов недостроенного замка, по каменному полу которого весело кружили скорпионы. Гладкий чистый пляж простирался в обе стороны на многие километры. В выбеленном небе висело огромное солнце, казавшееся декорацией.

В который раз Гесс подумал о том, что рано или поздно кинопленка станет цветной и тогда все изменится: и этот песок, и слепящая синь воды, и сереющая дымка над поверхностью моря станут главными на экране. Однако когда еще это будет?

Он сделал с полсотни фотографий, поговорил с местными властями, представленными седобородым стариком, который говорил на прелестном русском языке времен Пушкина и Вяземского, и помчался назад.

Шикарная натура! Шикарные типажи!

Из Баку съемочную группу транспортировали в трех грузовиках и, несмотря на то что вездесущий Нахимзон хвастался, что арендовал новые английские автомобили с мягкими сиденьями и специальными ремнями, которые должны были страховать пассажиров на горных и каменистых дорогах, всех кидало из стороны в сторону. Молоденькая гримерша чуть не вылетела в овраг. Ида чуть не разбила переносицу о чемодан Лозинского, который, сорвавшись с креплений, носился по салону выделенного «царствующей» паре авто.

Однако место, выбранное Гессом, всех потрясло.

— Это же декорации! Готовые декорации! — восторженно восклицал Лозинский, шагая вдоль беленых домиков с плоскими крышами. — Здесь надо построить таверну «Вчерашний вечер». Здесь… — Он остановился посреди дороги и поднял руку, указывая, где до́лжно быть объекту. И замолчал. Прямо над ним в белом небе зависло неправдоподобно яркое солнце, равнодушное и тем опасное. — А впрочем, больше ничего не нужно. Кроме, конечно, баркаса. Вот здесь, на этой скале? — он повернулся к Гессу, указывая на каменный выступ, уходящий в море метров на тридцать.

Оператор кивнул.

Пошли в сторону печальной махины замка. Первую сотню метров песок казался легким и рассыпчатым — создавалось впечатление, что летишь вдоль его поверхности. Но потом ноги стали увязать, и расстояние, казавшееся очень близким, вдруг начало удлиняться.

По облупившимся ступенькам поднялись к входной двери и вошли в холл. Стекол в окнах не было и в величественную гостиную, которую по периметру огибал балкон, выраставший из лестницы, лились солнечные лучи. Паутина. Пыль. По верхней кромке внушительного камина деловито ползла черепашка.

— Андрей, это действительно чудо! — Лозинский с восторгом оглядывал странное строение, готовое к тому, чтобы принять в себя выдуманных персонажей с их небывалыми страстями, запутанными отношениями, тайными мечтами.

Дом притих и затаился — как затихает, сосредоточиваясь, оркестр перед увертюрой.

Лекс широкими шагами взлетел по лестнице.

— Лозинский, остановитесь! — крикнул Гесс, и голос его отозвался эхом в высоких сводах холла. — Доски могут оказаться гнилыми.

Лекс замер на ступеньке. Прямо в глаза ему не мигая смотрел небольших размеров скорпион, устроившийся на перилах. Лекса передернуло: он и домашних-то тварей переносил с трудом.

В проеме дверей появились художники-декораторы, осветители, монтировщики.

Дом наполнился чужими звуками: следуя тихим указаниям Гесса, его стали готовить к съемке первых эпизодов.

Первую неделю все восхищались хрустально чистым воздухом, морской водой, такой изумрудной и искрящейся, будто море — оживший драгоценный камень. Группа вмиг загорела, переоделась в пляжные костюмы, и съемочная суета напоминала каникулярную игру.

Однако солнце день ото дня раскалялось все яростней. За короткую, падающую черным занавесом ночь ни песок, ни стены домишек, ни камни не успевали остыть. Напротив, стало казаться, что с падением тьмы жара как-то подло, исподтишка усиливается. Все, кому удавалось сбежать из-под бдительного ока Нахимзона, тут же оказывались по горло в воде с тюрбанами из мокрых полотенец на голове.

Из полотняной ткани, которую везли, чтобы шить занавеси для окон таинственного замка, костюмерша нашила рубах и штанов, которые шли нарасхват. Почти у всех сгоревшая кожа покрылась волдырями. Волдыри подсыхали, шелушились, открывая безжалостному солнцу нежно-розовый новенький слой кожи, совершенно беззащитный, и, значит, надо было прикрывать от солнца каждый миллиметр лица и тела.

По ночам домишки крепко спали. Вовсю храпели декорации, выстроенные на берегу. Что-то там трещало, свистело — то ли прыгали суслики и бродили ящерицы, то ли витали злые духи, которых пытались напустить на съемочный городок женщины в черных одеяниях, раз в сутки появлявшиеся на вершине песчаных холмов. Застывшие, они казались картонными тенями, поднявшимися с земли по мановению волшебной палочки.

Лозинский однажды повернул в их сторону камеру — и они разом, как по команде, скрылись. Будто провалились в песок.

А через час чуть не случилась заварушка — приехали люди на верблюдах, обступили Феодориди, бородатого старика, который был в деревеньке за главного, кивали в сторону киношников, размахивали руками. Странный был момент. Никто почти не двинулся с места. Только Гесс переместился на метр и, встав перед камерой, инстинктивно прикрыл ее телом, и Лозинский таким же инстинктивным движением притянул к себе Иду. Но скоро всадники отбыли.

— Никогда больше не делайте этого, драгоценные мои друзья, — говорил потом Феодориди. — Нельзя запечатлевать их облик. Империя была на волосок от того, чтобы в песках поднялся гул войны.

Жаркий воздух сотрясали крики Грина, ругавшегося, что его не разбудили. В поезде у него все-таки начался запой, с которым он пытался бороться. Сейчас он будто бы одолел приступ и теперь большее время дня лежал в доме, замотавшись в мокрые простыни. На закате, каждый раз обманывающем надеждой, что жара слегка отступит, он выходил и через силу обсуждал с Гессом и Лозинским съемочный план следующего дня. Был все-таки намного старше своих новоявленных коллег, жизнь прожил совсем другую — с мытарствами, бегствами, нищетой, авантюрами, которые долгое время ввергали его в беды и заканчивались провалами, — и в «нормальной» жизни с «нормальными» людьми места себе не находил.

Фейерверки фантазии странным образом существовали совершенно отдельно от самого этого нездорового, грустного человека. Казалось, что Грину, в сущности, нравилась пытка жарой, погружавшая его в те же глубины бреда, что и алкоголь.

Часто Грин оставался ночевать в замке, среди разномастных фрагментов декораций и аппаратуры, которую Гесс после каждой съемки кропотливо зачехлял, чтобы ни одна песчинка не попала ни в одну щель. Он разваливался на кушетке, обитой рваным шелком, — и становилось ясно, что его измученное тело наконец отдыхает.