Дети Эдема - Джоуи Грасеффа

– Нет! Отпустите ее! – доносится до меня рык Лэчлэна. – Рауэн! Нет! – Я слышу шум борьбы, меня оттаскивают куда-то в сторону. Я чувствую укол в руку, и мир расплывается у меня перед глазами.

Когда я прихожу в себя, оказывается, что у меня на голове тяжелый мешок, туго завязанный на шее. В плечи тоже врезается веревка.

– Очнулась. – Я слышу плеск, меня обдают ледяной водой. Вода просачивается сквозь ткань мешка, и он облепляет мне нос и рот. Мне нечем дышать! Я бешено трясу головой, между ртом и тканью образуется небольшое пространство, что позволяет глотнуть хоть немного воздуха. Но этого явно недостаточно, я чувствую головокружение, меня снова засасывает горячий песок.

– Как тебя зовут?

Я поворачиваюсь в сторону, откуда прозвучал незнакомый голос. Чья-то рука хватается за мешок, заодно прихватив и мои волосы и рывком поворачивает мою голову назад, обнажая при этом горло. Я вся открыта, меня ничто не защищает.

– Откуда ты взяла эту форму? Что за парень с тобой? – Меня трясут с такой силой, что начинают стучать зубы. Но я молчу.

В течение какого-то безумно долгого по ощущению времени у меня выпытывают то кто я такая, то кто такой Лэчлэн, откуда я взялась и куда направляюсь. Я молчу, даже неправды не говорю. И когда меня изо всех сил бьют по лицу, рта не открываю. И когда ставят под кран, из которого – кап, кап, кап, – в рот и ноздри заливается вода, – тоже. Только судорожно втягиваю жалкие глотки воздуха через промокшую дерюгу, так что в легкие попадает больше воды, чем кислорода.

Дважды я вырубаюсь, и оба раза меня рывком ставят на ноги и срывают с головы мешок, чтобы дать хоть немного отдышаться и прийти в сознание, а затем снова надевают мешок. Не знаю, сколько времени все это длится. Кажется – много часов.

Рычащий голос доносится через ткань, откуда-то с совсем близкого расстояния, прямо в ухо:

– Смотри, ты делаешь себе только хуже. Заговоришь сейчас – потом сможешь выступить в Центре свидетелем против других. Легко отделаешься. – Голос звучит вполне рассудительно. – Этому малому на тебя наплевать. Ты всего лишь пешка в его предательских планах. Он использует тебя.

– Нет, – лепечу я. – Он спас меня. И вел в какое-то безопасное место.

– Куда? – настаивает голос.

– Не знаю. Отпустите меня, пожалуйста.

– Как его зовут?

Я стискиваю зубы.

– Как его зовут?

Я трясу головой, кто-то сдавливает мне виски.

Вопрос повторяется вновь и вновь, превращаясь в бесконечную пытку. Мне кажется, будь у меня возможность увидеть своих тюремщиков, посмотреть им в глаза, было бы легче. Но эти мускулистые руки и грубые голоса, доносящиеся до меня в удушающей тьме, – с ними справляться становится все труднее и труднее. Я не хочу им говорить ничего, ни единого слова, хотя возникает ужасное ощущение, что заговорю, если все это будет продолжаться.

Из глаз начинают литься слезы, и при каждом судорожном вздохе я ощущаю на щеках соль. И да, я таки начинаю говорить, я прошу, умоляю, клянусь, что мне ничего не известно… С каждым новым вопросом мне кажется, что в голосе своего мучителя я слышу торжество победы. Пусть я пока еще не сказала ничего конкретного, но я говорю, мне страшно, в голосе у меня звучит отчаяние. И теперь он знает, что остальное – только вопрос времени.

И тут он допускает промах. В какой-то момент, играя роль хорошего полицейского, нашептывая прямо в ухо соблазнительные посулы помилования в обмен на информацию, клянясь, что со мной все будет хорошо, если только я сообщу нужные ему сведения, он говорит то, чего говорить был не должен:

– Не для того твоя мать отдала жизнь, чтобы ты прикрывала подонков вроде того типа, с которым мы тебя поймали.

Во мне вспыхивает безудержная ярость, которая вмиг выжигает весь страх. Как он смеет говорить о моей матери! Может, это он убил ее? Он или кто-нибудь, ему подобный.

Я рычу в своем насквозь промокшем мешке. Моя мать умерла ради меня. Она умерла, чтобы я, ее дочь, получила шанс на спокойную, благополучную жизнь.

Пусть этот тип сулит что угодно. Никогда я не буду иметь дела с Центром и зеленорубашечниками. Пусть я попалась. Пусть меня бросят в тюрьму или казнят. Но если сказанное Лэчлэном правда, значит, все же есть сообщество второрожденных, живущих спокойной, счастливой жизнью, о какой мечтала для меня мама. И ради них, во имя памяти мамы, я не скажу ни слова.

Не отстраняясь ни на дюйм, мой мучитель продолжает нашептывать соблазнительные слова. Его пальцы впиваются мне в плечо.

– Убери свои лапы, ты, долбаный зеленорубашечник! – взвизгиваю я и бью его головой в нос.

Слышится треск, ласкающий слух, затем ругательство и… голос Лэчлэна:

– Все, Флинт, довольно. Полагаю, она доказала, что не расколется.

Мокрый мешок срывают с моей головы, и я оказываюсь в помещении без прямых углов, в чем-то вроде пещеры округлой формы. В нескольких футах от меня с суровым видом стоит Лэчлэн. Присутствует еще один мужчина – внушительного обличья господин лет сорока, с проседью в темных волосах. Глаза у него серо-голубые, почти такие же невыразительные, как импланты, но темно-синие прожилки на радужной оболочке свидетельствуют о том, что глаза – свои и, стало быть, принадлежат второрожденному. Из сломанного носа медленно капает кровь.

– Раскалываются все, только одни сразу, а другие нет, – равнодушно возражает Флинт.

Я перевожу взгляд с одного на другого и недоверчиво спрашиваю:

– Так это была проверка? Пытка понарошке?

– Совсем не понарошке, – отвечает Флинт. – Если бы тебя схватили, было бы так же, только еще страшнее. Мы должны были убедиться, что ты не запоешь. По крайней мере, сразу. Я отвечаю за каждого второрожденного и не могу рисковать ничьей безопасностью, допустив сюда слишком слабого или не внушающего доверия человека.

С одной стороны, я испытываю облегчение. Я была уверена, что этот кошмар не прекратится до тех пор, пока не станет совершенно невыносимым и не закончится моей смертью. С другой – с той, откуда последовал удар в переносицу, – бесит то, что меня обвели вокруг пальца, напугали, измучили.

Из них двоих Лэчлэн стоит ближе, в пределах досягаемости. Я наношу ему удар в челюсть, и костяшки пальцев, разбитые, когда я оборонялась от той компании во внешнем круге, снова начинают кровоточить. Но я не обращаю на это внимания, ведь и у Лэчлэна появляется синяк под глазом, рядом с длинным серпообразным шрамом. Он даже не вздрагивает, не предпринимает ни малейшей попытки дать сдачи.

Флинт обхватывает меня за плечи, без малейших усилий отрывает от пола, разворачивает и усаживает подальше от Лэчлэна. Я дрожу всем телом, стискиваю кулаки… и остаюсь на месте. Применение силы все равно не оказывает на них никакого воздействия.

– Как ты мог так поступить со мной? – Мой голос дрожит от ярости и боли. – Я ведь думала, что у вас тут братство, семья второрожденных. Я доверилась тебе, все про себя рассказала. Почему же ты мне не поверил?