Сердце зимы - Хелена Хейл

Он тихо выдохнул и решительно повел меня к катку. Переобувшись, мы вышли на лед. Даня не отъезжал от меня дальше, чем на метр, инструктировал и поддерживал, тактично сдерживая смех при моих падениях. Иногда я утаскивала его с собой, в отместку. В какой-то миг я настолько погрузилась в катание, что забыла о том, что не умела ездить на коньках. Лед ощущался иначе, движения стали плавнее, точнее, мы с Даней проехали несколько кругов, ни разу не упав. Он держал меня за руку, и мы рассекали лед, глядя то друг на друга, то на блики огоньков. От ледяного ветра перехватывало дыхание, ресницы слипались. Но мне было не холодно. Совсем. Мне было так хорошо.

Пока время не истекло, и нам не пришлось уйти с катка.

– Предлагаю выпить чай, чтобы чуть согреться, пирожок будешь?

– С картошкой, – довольно улыбнулась я.

Щеки у Дани были ярко-розовыми, то ли от мороза, то ли от жара, и делали его совсем юнцом, похожим на того, с которым я целовалась в поле… Встряхнув головой, я сжала губы и пошла за Даней.

Когда мы прошли мимо церкви, сквозь своды арок, которые вели к другой новогодней выставке, я замерла. Напротив отеля возвышалась карусель. Она неспешно кружилась, сияя на фоне темного вечернего неба. Как завороженная, я гипнотически рассматривала детей, с восторгом оседлавших игрушечных лошадок, которые несли их по кругу в компании родителей, в основном мам. Ноги двигались по инерции, мне хотелось смотреть еще и еще! Карусель была украшена советскими открытками, так напоминающими о дедушке, о последнем Новом годе…

– Агат? Что с тобой? – Даня сомкнул руки на моих локтях, стоя сзади, так что моя спина соприкоснулась с его животом, и затылок обдало горячим дыханием.

– Карусель… просто я… не знаю, как сказать, – закусила губу я. Что бы я ни сказала, это будет чересчур неловко. По-детски.

Даня развернул меня к себе лицом и приподнял голову за подбородок.

– Ты хочешь прокатиться?

– Да что ты, она же детская! Просто я никогда не каталась на такой… и здесь так красиво… – забормотала я.

– У карусели нет возрастных ограничений. И раз ты ни разу на такой не каталась, мы прямо сейчас это исправим!

Даня потащил меня к карусели, хотя я и отнекивалась по пути. Очереди почти не было, и уже через круг меня запустили наверх и попросили выбрать лошадь. Я остановилась у белой, с красным блестящим седлом. Она была похожа на елочную игрушку, которую дед всегда вешал рядом со снегурочкой. Даня остался в толпе, сказав, что будет меня фотографировать.

Пошел крупный влажный снег. Он падал на ресницы, от него быстро намок шарф. Я сидела на лошади, рассматривая Москву вокруг, вслушиваясь в мелодию карусели, кое-как сдерживая слезы при виде дочерей и мам, счастливо катающихся вместе со мной.

Но вот Даня махнул рукой, привлекая мое внимание, и я обернулась, подарив ему широкую улыбку, полную благодарности. Пальцами крепче сжала поручень, к которому была прикреплена лошадь, и, вращаясь, улыбалась в камеру, которую направил на меня Даня. На последнем круге он спрятал телефон и просто смотрел на меня. Всякое может выражать взгляд человека. Но Даня смотрел на меня такими глазами, словно я была его самым долгожданным подарком, словно милее и роднее для него не было ничего вокруг, и так сверкала его радужка в отсвете новогодних огней, что я бы все отдала, чтобы сохранить этот миг навсегда.

Но карусель остановилась, и я отругала себя за излишние фантазии. Навоображала себе невесть что. Я вдруг ощутила себя очень глупо, оказавшись единственной взрослой тетей, сходящей с детской карусели.

– Ну что? – радостно воскликнул Даня.

Он так быстро оказался возле меня, что я не успела проглотить слезы.

– Агат, что-то все же не так, я вижу. Из-за меня?

– Нет, что ты! Из-за… – Слова не поддавались, вцепились в язык и отказывались слетать с него.

– Это связано с Новым годом, о котором ты говорила, да? Пойдем, расскажешь. Извини, что я тебя притащил сюда, наверное, всколыхнул воспоминания и все такое…

– Все хорошо, Дань, помолчи, – усмехнулась я, легонько толкнув его.

Мы пошли в сторону театра, где расположилась еще одна безумно красивая декорация в сине-голубых тонах, похожая на высокую беседку. Люди стояли в очереди, чтобы сфотографироваться внутри. Не знаю, почему вдруг стало легко, почему я решилась, но рассказ о детстве полился из моих уст сам по себе. Даня молча слушал, и в моменты, когда ощущал, что рассказ мне дается все труднее, крепче сжимал руку.

– Каждое первое января я вспоминаю их ссору. Я так отчетливо помню диалог, каждое слово, каждое их движение, которое мне удалось увидеть. И взгляд матери перед уходом. Полный облегчения и безразличия, – завершила я. – Увидев эту карусель, я словно снова стала семилетней девочкой, которая осталась без мамы. Мне так многое хотелось бы разделить вместе с ней. Нет, не так, не с той личностью, которой она оказалась, а с мамой. Понимаю, я уже взрослая для таких обид, но это такое лишение, которое просто невозможно восполнить… если только перестать чувствовать, отказаться от эмоций.

Даня кивнул, и мы остановились посреди безлюдной аллеи, вдоль которой стояли невысокие елки, украшенные однотонными желтоватыми гирляндами. Снег намочил волосы, спутав их и слепив. Даня притянул меня ближе к себе за ладони. И я ощутила, как что-то очень тяжелое понемногу сдвигается с груди, как чувство легкости после высказанного постепенно распространяется по телу. Я приняла правильное решение. Даня не осудит меня. Я уже предвидела это.

– Агат, послушай меня. – Даня переложил пальцы на мои замерзшие щеки, слегка коснувшись губ, отчего я забыла, как дышать. – Ты одна из самых сильных девушек в мире. Запомни это, ты – настоящий герой. Но при этом, несмотря на всю свою силу и стойкость, ты – человек. Удивительно, правда? – Даня усмехнулся, и несколько хлопьев снега упали на его выбившуюся челку. – Любой нормальный человек будет разбит из-за ухода матери. Это ужасно. Мне даже в страшном сне такое не представить. Я еле справился с потерей отца, в то время как ты с семи лет была наравне со взрослыми. Ты уже узнала, что такое утрата, и не раз. Ты заслуживаешь целого мира, Агата. Но также ты заслуживаешь материнской любви и семьи. Я не вправе осуждать твою маму как человека, но как мать она поступила непростительно. Это был ее выбор, а раз уж она его совершила, то вряд ли оказалась бы хорошей матерью, если бы осталась.

Агата, не