Полмира - Джо Аберкромби

– Вам смерть пришла!

А чья? Наша или коневодов? Никто же не сказал! А потому что – неважно. Матерь Война распростерла железные крылья над равниной, и тень пала на каждое сердце. И Фрор снова ударил, и задел Бранда – навершием прям над глазом, и голова его зазвенела.

– Вперед! Поднажми! – заорал Ральф.

И Бранд заскрежетал зубами и поднажал, и щит скрипел о щит. Вот кто-то с воплем упал – ударили копьем под щит и разодрали ногу, но Бранд пер вперед. И он слышал голос за щитом, так ясно, что разбирал слова, и враг был рядом, их разделяла лишь доска. И он выпростал руку и ударил топором поверх щита, еще и еще, бульканье, стон, рев, и топор врезался во что-то. Мимо ударило копье, прям поверх щита, и кто-то взвыл. Фрор сцепился с кем-то, чей нос уперся ему прямо в лоб. Все ревели и рычали, били мечом и перли, перли вперед, намертво сцепившись.

– Сдохни, сука, сдохни!

Бранду дали локтем в челюсть, рот наполнился кровью, в лицо полетела грязь, глаз не видел, он пытался проморгаться, и рычал, и ругался, и пихал, и оскальзывался, и сплевывал соль, и снова пихал. И склон был под ними, и они знали, что делали, и медленно, но верно стена пошла вниз, спихивая с холма врагов – прочь, прочь, убирайтесь, откуда пришли.

– Вам смерть пришла, запела сотня!

Бранд видел, как один из гребцов зубами впился в шею ужака. Видел, как Колл добил ножом упавшего. Как Доздувой размахнулся над падающим от удара щита человеком и как лезвие топора показалось у того из спины. И что-то отскочило от лица Бранда, и он зашипел от неожиданности – стрела, что ли? Оказлось, палец.

– Поднажми, я сказал! Вперед!

И они перли и перли вперед, адски рыча и напрягая каждую мышцу, и стояли они слишком плотно, и топор он вытащить не мог и уронил его, а вместо этого изловчился и просунул руку к ножнам и выдрал кинжал, который сковала для него Рин.

– Рука из стали! Сердце из стали!

И рукоять кинжала легла ему в ладонь, и он вспомнил лицо сестры в свете очага и вспомнил их лачугу. И эти ублюдки – они встали между ним и ей, и ярость взбурлила в нем. И он увидел лицо, грубые железные кольца в косах, и он вздернул щит и ударил в это лицо, и человек запрокинул голову, и он ударил снизу, под нижний край щита, и железо жалостно заскрежетало, и он ударил снова, и рука стала липкой и горячей. Человек упал, и Бранд наступил на тело, снова и снова, он топтал его, и его вздернул вверх Одда и прошипел сквозь зубы:

– Вам смерть пришла!

Сколь раз он, затаив дыхание, слушал эту песню, подпевал, мечтал о том, что когда-то и сам встанет щитом к щиту и прославится? Вот об этом он мечтал, да? А ведь здесь нет никакого искусства, только слепая удача, никаких благородных поединков – только безумие против безумия, нет здесь места коварству, и уму, и даже мужеству – если только под мужеством не понимать ослепление битвы, которая несет тебя потоком, как река топляк. Наверное, это оно и есть…

– Бей их!

Страшный грохот, и звон железа о железо, и стук дерева о дерево, и люди орут на пределе легких осипшими голосами. Бранд не понимал, что слышит. Что значат эти звуки. Последняя Дверь распахнулась перед всеми, и каждый пытался уйти в нее не посрамленным.

– Вам смерть пришла!

А дождь лил все сильнее, и сапоги вырывали траву клочьями и месили красную землю, и земля становилась глиной, а он устал, и каждая мышца болела, а конца этому не предвиделось. Боги, как же отлить хочется. Что-то врезалось ему в щит, чуть руку из сустава не вывернуло. Над ухом мелькнул алый клинок, и он увидел – это Колючка.

У нее вся щека была забрызгана кровью. И она улыбалась. Улыбалась, словно ей было хорошо и радостно. Как дома.

Колючка умела убивать. С этим никто не посмел бы спорить.

Истоптанный пятачок перемешанной с кровищей грязи за щитовой стенкой принадлежал ей. Стенка то сдвигалась вперед, то отходила назад, но всякий, кто вступал на окровавленную траву, встречался с ней. Встречался со смертью.

Щитовая стена медленно сползала вниз по склону – с грохотом, подобным ударам града по корпусу «Южного ветра». Врага спихивали, рубили, топтали и волокли между щитов – словно разъяренная змея сжирала мышь. Кто-то попытался встать, и она ударила его мечом в спину – отцовским мечом. Перепачканное кровью лицо искажали боль и страх.

Странно, убивать настоящим мечом должно быть труднее, чем тренировочным, ан нет. Сталь – она такая легкая, такая острая. И рука – быстрая, сильная. Топор и меч жили свой жизнью, и у них была одна цель – убивать.

Она умела убивать. Скифр сказала это, и вот доказательство – кровь на телах врагов. Эх, видел бы все это отец! Может, он сейчас призраком стоял у нее за плечом и радовался! Эх, видел бы все это Хуннан! Она б ему кровищей в рожу плеснула – всей, что пролила этим утром. Попробовал бы он отказать ей в месте в королевской дружине! Она б и его убила.

Коневоды не умели сражаться в строю и лезли на щитовую стенку толпой, поодиночке или парами – и их храбрость стала залогом их гибели. Колючка заметила: вот один пытается пырнуть копьем Бранда, сунув оружие между щитами! Она кинулась вперед, прихватила его лезвием топора за спину, заостренная борода глубоко врезалась врагу в плечо и выволокла его меж щитов прямо к себе в руки.

И они сцепились в тесном объятии, щелкая друг на друга зубами, его длинные волосы лезли ей в рот, и они пихались коленями и локтями, и тогда отец Ярви полоснул его сзади по ногам, и она пронзительно завопила, вывобождая топор, и рубанула его в висок, сдирая шлем. Шлем укатился по истоптанному сапогами склону.

Отец говорил ей о радости битвы. Багряной радости, что Матерь Война посылает возлюбленным своим детям. И она слушала его рассказы, широко раскрыв глаза, с пересохшим ртом, сидела и слушала рядом с пламенем очага. Мать зудела, что нечего, мол, девочке такие страсти слушать, но он лишь наклонялся к самому ее уху, так что она чувствовала теплое его дыхание на щеке, и хрипловатым шепотом рассказывал и рассказывал. Да, она помнила, как он говорил о радости битвы, и теперь сама чувствовала ее.

Вокруг все горело, полыхало, приплясывало, дыхание обжигало горло, и она кинулась к тому концу щитовой стенки, где отступали, где наших отжимали, отпихивали – и вот-вот могли взять в кольцо. Два ужака вскарабкались на булыжники, торчавшие из склона холма, и окружили Доздувоя. Она рубанула одного в бок, тот перегнулся пополам. У второго было копье, но какой же он медленный, как муха в меду – нна! И она скользнула, увернулась и подрубила ему ноги, хохоча от радости, и враг укатился прочь.

Мимо свистнула стрела, и Доздувой дернул ее к себе за щит. В нем уже болтались оперением два древка. Стенка прогибалась в середине, люди с перекошенными от натуги лицами едва удерживали щиты. И тут раздался грохот, и один из наших упал. Зубы его полетели во все стороны, и стенка распалась. А в дыру ступил здоровенный ужак в маске из челюсти моржа, и клыки торчали по обе стороны от ухмыляющейся рожи, и он всхрапывал, как бычина, и крутил двумя руками огромную булаву – люди разлетались в стороны, дыра все увеличивалась.